Дмитрий Панченко - Записки русского бедуина

При важности оттенков и деталей государственный и общественный уклад Франции и Испании в XVI–XVII веках в принципе сходен с описанным.

Обращаясь к Италии, точнее — Флоренции, обнаружим, что Ordinamenti della giustizia (1293), ознаменовавшие конец господства знати в этой республике, были приняты за одиннадцать лет до рождения Петрарки и за двадцать лет до рождения Боккаччо; Данте приближался к своим тридцати. Макиавелли говорит о замечательном благоденствии города, наступившем вскоре после этого, и относительном мире и согласии между нобилями и людьми из народа.

Трагедии Эсхила, Софокла и Еврипида, комедии Аристофана, исторические сочинения Фукидида и Ксенофонта, диалоги Платона были написаны в обществе, в котором формальные привилегии аристократии были упразднены, но в котором она все же была уважаема и долгое время поставляла народу политических руководителей.

«Илиада» — начало начал и вершина вершин — может показаться разительным исключением из выводимого мной правила — ведь ее автор всегда стоит на позиции вождей и едва ли не отождествляет себя с ними («Ты, Менелай…» — мысленно обращается он к Атриду, а поющим «славу мужей» он показывает не какого-нибудь профессионального певца, а самого Ахилла). Однако та аристократия, которой поэт адресует свою «Илиаду», это — аристократия особого рода, это аристократия, которая знает, что такое солидарная защита общего для всех города. Ключом к мировоззрению Гомера должен служить тот факт, что наиболее привлекательным героем «Илиады» выступает не самый доблестный из ахейцев, а лучший из защитников Трои. Мало того — певец воинских подвигов удивительно восприимчив к красоте и скромному благородству мирной жизни. Знаменито прощание Гектора с Андромахой, но отступления в описании поединка Гектора и Ахилла не менее показательны:

Вот ведь и «Одиссея» завершается не истреблением злокозненных женихов и не счастливой встречей супругов, а публичным примирением в народном собрании между Одиссеем и родственниками женихов.

История блестящего расцвета русской литературы следует, мне кажется, тому же правилу. Со второй половины XVIII века сначала дворянство, а затем и другие слои становятся участниками системы отношений, заслуживающей именоваться обществом. Правительство перестало рассматривать дворянство как простой инструмент своей деятельности, гарантировало его членам права, соответствующие человеческому достоинству, стало способствовать его самоорганизации и частичному самоуправлению. Ярким выражением, а также инструментом этого процесса в духовной сфере стало появление общественно-политических журналов (Англия, Франция и Германия опередили в этом Россию всего лишь на полстолетия). Само государственное управление постепенно приобретало все более упорядоченный характер (так, Павел издает закон о престолонаследии, Александр учреждает Государственный Совет). Словом, и здесь аристократия с ее особым этосом оказалась в системе цивилизованного общества.

Но вернемся к Голландии, которой, как выходит по моему рассуждению, невыраженность аристократического начала во всем пошла на пользу, кроме успехов в изящной словесности.

Я решил, что следует отдать дань трехсотлетию петровской столицы, и, в то время как гости съезжались на президентскую дачу, отправился в Саардам (он же — Zaandam) посмотреть на домик, в котором жил некто Петр Михайлов. Домик этот деревянный и симпатичный, он похож на сохраненный на берегах Невы. На центральной площади Саардама — памятник русскому самодержцу, обучающемуся корабельному делу. В остальном — все как и должно быть в отдаленном пригороде Амстердама: цветы, магазины, тесно, подземная парковка.

Об Амстердаме вы и сами все знаете. Он действительно очень хорош, только не думайте найти там архитектуру, столь же блистательную, как в Петербурге: буржуазия рачительна. А вот что о Голландии вы, возможно, не знаете: там так же просторно, как в вагоне метро в час пик!

Вы мне легко поверите, если возьмете в руки карту и найдете Голландию в собственном смысле слова — приморскую, западную часть Нидерландов. Подумайте, сколько там может быть проложено дорог и какое на них движение. (На Rotterdam Ring шесть рядов в одну сторону и все забиты.) К тому же на отнятой у моря равнине — все как на ладони, нет загадочной дали, прячущейся за холмами. Море громадно, величественно. Пены на песчаном берегу — словно после снегопада. Но дюны, я думаю, не чета прибалтийским, и не очень украшает вид далекий, но едва ли дружественный природе дым цементного завода в Гарлеме — не заокеанском, а настоящем: когда-то, мы помним, и Нью-Йорк назывался Новым Амстердамом.