Юрий Нагибин - Дневник

В какой‑то мере новогоднее пророчество уже сбылось. Первые месяцы 67–го года принесли мне долгую, противную болезнь, спазмы, пьянство, потерю писательского зуда, непрестанную тоску.

Живу страшновато. Жалкая и стыдная болезнь держит меня в состоянии если не униженности, то во всяком случае пришибленности. Это ужасно, когда к давлению времени прибавляется давление скверного недуга. Я нахожусь сейчас в состоянии какой‑то душевной инвалидности. Из‑за того что у меня всё время что‑то мелко побаливает, и я боюсь увеличения этой боли и всех последствий, из‑за того что я трушу хирургического вмешательства и всё откладываю решение, из‑за вечной возни с мазями — раньше светлыми и немаркими, а теперь черными, грязными, — я стал убог в собственных глазах. У меня не осталось даже тех жалких, глупых гусарских мечтаний, что придавали мне бодрости в прежнее время.

А в доме плохо; здесь окончательно воцарились старость, болезни, глухота, душевное и физическое бессилие.

Корябание пером еще доставляет радость, но если и это уйдет, тогда конец. Надо, надо держаться за слово, как за спасательный круг, иного ничего не осталось. Идеи, мысли — чепуха; реальны лишь слова, их порядок, рождающий жизнь. Недаром же из всей беллетристики я могу перечитывать лишь Бунина. В подавляющем большинстве своих вещей он меня ничему не учит, ни в чем не убеждает, не обращает в свою веру, — да у него и нет ее, — а просто дает дышать сеном, травой, женщиной, видеть звезды, тучи, деревья, бедных одиноких людей. Это серьезно, всё остальное — подёнки, лакейство перед временем и его «проблемами», назавтра уже пе стоящими и копейки. Так, из раздражения можно поиграть в идейки, но литература всерьез — эго радостный плач о прекрасном и горестном мире, который так скоро приходится покинуть.

Мне трудно возвращаться к дневнику, как к брошенной любовнице. Чувствуется, что всё равно толку не будет. И всё же надо. Нельзя быть таким трусливым и бояться разговора с собой. Доколе же прятаться от себя в заграничные рассказики, — наверное, тем они и раздражают Як. Сем.

До сих пор хожу на лыжах. Солнце сегодня стало луп и за быстро бегущими облаками: идеально круглым, изжелта зеленым, блестящим, но не ослепительным диском. Затем начался снегопад. Снежинки сыпались густо, по вяло — большие, влажные, подтаивающие на лету. Потом вдруг как‑то ни к месту ударил жесткий, холодный ветер. Снежинки под сушились и стали больно жалить лицо.

Под деревьями утром снег был мокрым и напоминал постный сахар, меня это почему‑то всегда радует. Быть может, оттого, что в детстве я обожал постный сахар. Не столько за вкус, сколько за то, что я покупал его на собственные деньги от продажи краденных па винном складе бутылок. С ветвей обтаивал снег, и сугробы были словно в оспенных знаках. Лыжня была твердой, как камень, и давала неприятно жест кое скольжение. На полях тошнотворно запахли химикалии

Я не «отстоял весны». Пропала охота, рыбалка — всё Вместо этого — адские боли, раствор борной, оксикорт, при мочки, подофиллин, температура, неквалифицированны; врачи. Сейчас середина мая, по уродливое бытие мое продол жается. Каждое утро и каждый вечер трачу на унизительную возню со своей хворобой. Как мне всё надоело!.. Последние дни хоть в лес начал выползать, но до чего ж тяжело, натужно. Были спазмы: сердечные и мозговые. Даже давление, кото рым я так гордился, начало скакать, и благостный геморрой уж не обеспечивает его стабильности. В хорошем физическом состоянии продвигаюсь я к пятидесятилетию. Боюсь, как бы этот промежуточный финиш не стал окончательным. Я опять безобразно растолстел и меня мучит изжога. Почти не пю. но и бокал вина, рюмка коньяку действуют на меня убийственно. Болит башка по утрам — это тоже новость, — изжогу не погасить никакой содой, вялость томит тело и неохота работать. По — настоящему, надо было бы поехать в какой‑нибудь санаторий, но на это у меня тоже нет сил.

Утренний разлад усугубляется мучительным, скандальным и всё равно жалким уходом Нины. Она беременна, работать не может, ей в замену нашли какую‑то хорошенькую блатную, которая тоже не может работать, но по причине блядства и алкоголизма. Каждый вечер она удирает в деревню к сестре и там напивается. Утром тушит пожар нутра нашими соками. Когда Нина покидала дачу, где прожила восемь лет, все плакали, кроме меня. Я. С., рыдая, протягивал ей одной рукой деньги, другой — немощной — тянулся за распиской. Нина ушла на жизнь темную и страшную. Толя — альфонс-алкоголик — ей не поддержка, Толина семья ее не принимает, прописка кончилась. Жалко ее, но что поделать?..