Феликс Кандель: Коридор

– Ниночка‚ – умоляет Софья Ароновна. – Открой ротик‚ хвороба на мою голову!..

У Софьи Ароновны комната широкая‚ светлая‚ огромное окно на бульвар смотрит. Не окно – несчастье в былые времена: попробуй протопи комнату‚ а теперь все соседи завидуют. Днем шумно‚ гремит трамвай – "А"‚ первый номер‚ – а к ночи город стихает‚ и шепот влюбленных слышен на последнем этаже. Семен Михайлович встанет у окна‚ помолчит‚ послушает голоса‚ тихий смех‚ любовные шорохи‚ а потом вдруг запоет: "За горами‚ за долами голуби летели‚ голуби летели. Еще радость не пришла‚ годы улетели. Еще радость не пришла‚ годы улетели..." Голос высокий‚ с переливами‚ как у кантора‚ мелодии печальные‚ тоскливые: он других не знает. И под окном на скамейках затихают‚ прислушиваются к незнакомым словам‚ к чужой мелодии откуда-то сверху‚ с ночного неба. "Если ты‚ Шлёма Мордух-Залман‚ не прекратишь‚ – пригрозил ему дядя Паша‚ Нинкин отец‚ – я заявлю куда следует". А другие жильцы молчат‚ не жалуются. Может‚ сон у них крепкий‚ а может‚ пение нравится. Да и поет он у окна редко‚ только в жаркие летние ночи‚ когда душно в комнате‚ когда тоской теснит грудь и тянет на прохладные‚ продутые ветром улицы‚ тянет бродить по бульварам с гибкой‚ черноволосой девушкой. Поет Семен Михайлович‚ – не Семен Михайлович‚ а Шлёма Мордух-Залман‚ еврей-пастух‚ еврей-кочевник‚ у костра‚ один на один со звездами‚ – волосы от подушки дыбом‚ темный силуэт в окне качается‚ а у Софьи Ароновны глаза подозрительно блестят в темноте‚ и бабушка Циля Абрамовна тихо‚ по-стариковски‚ плачет в подушку. Евреи любят плакать. У них это хорошо получается.

– Ниночка‚ – грозит Софья Ароновна. – Открой ротик‚ а то папе скажу!..

– Я те скажу, – бурчит Нинка‚ но рот открывает. Отца она боится. Отец ее порет.

– Тетя Соня‚ – говорит Костик. – Дед бил – не разбил. Баба била – не разбила. Мышка бежала‚ хвостиком махнула...

Нинка пыхтит‚ давится кашей‚ решительно лезет со стула. Не иначе‚ вспомнила про отдавленную ногу.

– Дед плачет‚ баба плачет... – торопится Костик. – А чего плакать? Она им помочь хотела...

– Они разве плачут? – криком удивляется Софья Ароновна. – Они от радости плачут. Самые слезы от радости.

– Правда? – не верит Костик.

Бабушка Циля Абрамовна молитвенник листает.

– Кто знает, – говорит бабушка‚ а слезы сами собой бегут по частым морщинам. – Кто знает... – и переглядывается с дочкой. – Этот ребенок будет академиком. У него в голове что-то особенное.

Костик вспыхивает – и за дверь. На кухню.

4

На кухне няня обед готовит: керосинки и примусы на плите скучились. Плита огромная‚ в треть кухни‚ с революции нетопленная. На нее дров не напасешься. Раньше в доме богатые люди жили‚ у них с дровами хорошо было. Швейцар в ливрее‚ ковер с желтыми прутьями по ступенькам‚ лифт с зеркалами и плюшевым диванчиком‚ скамеечки на этажах для отдыха: знал хозяин‚ за что деньги брал. Два дома имел на бульваре: один жильцам сдавал‚ другой – "Обществу по распространению практических знаний среди образованных женщин". Он и сам‚ хозяин‚ в этом доме жил – подъезд со двора‚ и теперь там живет‚ уплотненный до невозможного, в комнате для прислуги – соседей невпроворот. Всех уплотняли в свое время‚ не его одного. В каждой квартире народ уминали‚ пока наружу не выпирало. Вот и у них: где кухарка жила – дядя Пуд с тетей Мотей‚ где кладовка была – Нинка с родителями. Они позже всех приехали‚ Нинкины родители‚ им другого помещения не досталось.

Костику скучно на кухне. На кухне что есть? На кухне ничего нет. Сколько семей‚ столько столов‚ и каждый на своего хозяина похож. У Ямалутдиновых стол – не стол‚ тумбочка крашеная‚ как в общежитии. Да у них и в комнате: стол‚ кровать и раскладушка. Вместо шкафа гвоздь в стене‚ вместо буфета подоконник. Они в столовой едят‚ Ямалутдиновы‚ а утром-вечером чай пьют‚ гостинцы из Татарии пробуют: какой гость без гостинца приедет? Только по воскресеньям Самарья кухарничает‚ кастрюльку у соседей берет‚ а Ренат рядом стоит‚ до жены дотрагивается. Сколько лет женаты‚ а она на кухню и он на кухню. Подойдет и дотронется. На плечо руку положит‚ на талию‚ на бедро. Он светится‚ и она светится. Соседям на удивление.

Рядом с Ямалутдиновской тумбочкой стол дяди Пуда. Доски неструганные‚ дверцы фанерные‚ на кованых петлях‚ "Не кантовать" написано: дядя Пуд сам его сбил‚ из добытого на складе материала. Умелец дядя Пуд‚ золотые руки. У них в комнате гардероб самодельный‚ дюймовыми гвоздями сколоченный‚ табуретки занозистые‚ стол косолапый‚ скрипучий‚ полочки на стенах скособочились: всё он‚ всё сам сотворил‚ потому как к ремеслам склонность имеет и полную слепоту к красоте вещественной. Хотел еще икону расписать‚ гордыню свою потешить‚ да тетя Мотя вскинулась‚ надругательства не потерпела. Богомольная тетя Мотя‚ кликуша. Ей сны с ангелами снятся‚ ее весь приход уважает. А в остальном дядя Пуд удержу не знает. Придет с поста‚ супу похлебает‚ выспится и творит по образу своему и подобию. У него в комнате полно мебели. Завал. А он еще производит. Он производит‚ а тетя Мотя салфеточки набрасывает‚ уют создает. Из материи салфеточки‚ из цветной бумаги‚ из соседской газеты. У них везде салфеточки‚ даже на табуретках‚ а на выключателе бантик. За окном вата проложена‚ на вате бумажные цветы раскиданы и кукла-голышек с трещиной. К весне вата серая‚ старая‚ и голышек тоже старый. Дядя Пуд и суп сам варит‚ тете Моте не доверяет. Выйдет на кухню‚ "здрасьте" не скажет: лишнее это дело – каждый день "здрасьте"‚ к плите боком встанет и кости в кастрюле мешает. Такой суп получается – никто есть не может. Только он‚ да она‚ да Костик. Не суп – клей столярный. Они его весь день едят. На первое суп‚ на второе чай.