Феликс Кандель: Коридор

Нинка хмурится‚ морщит остренький нос‚ сдвигает белесые брови‚ пыхтит‚ будто надувается‚ еще раз пяткой пятку чешет.

– У‚ зараза! – сурово басит Нинка и что есть силы пихает Костика пузом. Костик тяжело вздыхает‚ вовремя вспоминает советы брата и нехотя наступает каблуком на голые Нинкины пальцы. Нинка верещит не хуже кошки Машки‚ когда ей прищемляют хвост‚ и‚ грозя кулаком‚ размазывая хлынувшие сопли‚ ковыляет к себе в комнату. Должно быть‚ за валенками.

В коридоре опять темно стало. Костик лезет с ногами на ямалутдиновскую корзину‚ ложится на живот‚ стреляет по Нинкиной двери из пулемета. На корзине лежать неудобно‚ лучше ходить по ней: крышка у корзины прогибается‚ хрустит‚ как сухарики‚ а Ямалутдиновы за это не ругают. Они веселые‚ Ямалутдиновы. Они песни поют. "Дан приказ ему на запад‚ ей в другую сторону..." Ренат поет‚ Самарья шепотком подпевает. "Люди! – говорит Софья Ароновна. – Перестаньте петь‚ люди! Уже начните детей рожать". А они не рожают. Им не до этого. У них гости каждый день. Кто из деревни в Москву едет‚ тот у них останавливается. Кто из города едет – тоже у них. Вся Татария знает их адрес. Вся Татария у них. Гостиниц мало‚ в гостиницу не пробьешься‚ и потом как это я поеду в гостиницу‚ когда в городе Москве живет мой родственник‚ мой друг‚ мой земляк‚ знакомый моих знакомых‚ такой же татарин‚ как и я‚ Ренат Ямалутдинов. Нельзя обижать человека. Он ко мне приедет – он у меня остановится. Поэтому у Рената раскладушка в углу стоит. Специально для гостей. Временами на ней по два земляка лежат. Какие уж тут дети! Их не то что растить – им и появиться-то невозможно. Кругом гости. "Дан приказ ему на запад‚ ей в другую сторону..."

А Лопатин Николай Васильевич‚ ответственный по квартире‚ никак на это не реагирует‚ хоть и обязан сообщать куда следует о посторонних людях. Обязан, а не сообщает. Потому и пишет на него дядя Паша‚ Нинкин отец‚ обстоятельные доносы‚ хочет быть ответственным по квартире дядя Паша‚ тщеславный мужичишка. Давно бы уж пришли из милиции и проверили‚ да пишет Нинкин отец неграмотно и путано‚ а, увлекшись‚ добавляет невероятные для человеческого понимания подробности про ответственного из соседней квартиры‚ который чего только не делает: и стенгазету‚ и ящик для заметок‚ и листки-молнии "Позор товарищу .... своевременно не уплатившему квартплату"‚ и собрания ежемесячно. Не врет дядя Паша‚ – есть на самом деле такой ответственный‚ – да не может милиция уразуметь подобного‚ выше это ее понимания: если бы хоть выслуживался‚ а то куда ответственному дальше идти? В управдомы‚ что ли? И потому отправляет милиция эти доносы в архив: не простая бумажка – письма трудящихся‚ где их и подшивают к делу.

А дяде Паше обидно‚ неутомимо ищет дядя Паша‚ как бы ему возвыситься над Лопатинской семьей. Они бедно живут‚ Лопатины. У них денег никогда нет. Откуда? Он в банке служит‚ у него только на работе денег полно. Запавшие глаза‚ втянутые щеки‚ прямые светлые волосы на стороны: честности профессиональной‚ иссушающей. "Ответственный по квартире‚ – в кулак хрюкает дядя Паша‚ – а жрет черт-те что". А сам картошки с салом навернет‚ киселя нахлебается‚ ремень на пузе распустит и по квартире гуляет‚ на Лопатина снизу вверх свысока смотрит. Ему‚ главное‚ унизить Лопатина‚ ущемить похитрее. Они последними въехали‚ Нинкины родители‚ к ним по всем правилам семь звонков полагалось звонить‚ но к Лопатиным был один звонок‚ и дядя Паша тоже захотел один. К Лопатиным один короткий‚ к ним один длинный. Дядя Паша человек гордый. Он на Историческом музее крышу клал. А Исторический музей‚ знаешь‚ где стоит? Как напьется‚ прямо туда идет и вахтера успокаивает. "Небось‚ – говорит‚ – у нас не протекёт".

"Раз! – слышит Костик. – Два! Раз! Два! Раз! Два!" Дядя Пуд командует. Вся квартира на работе‚ а дядя Пуд с тетей Мотей из одной миски деревянными обкусанными ложками суп хлебают. Они его утром хлебают‚ потому что с работы оба. "Раз!" – ложку дяде Пуду. "Два!" – ложку тете Моте. "Раз!" – дяде Пуду. "Два!" – тете Моте. Она монахиня бывшая. Он ее из монастыря украл. За красоту несравненную. Ей тридцать было‚ ему – сорок. Лукавый попутал. Подлетел дядя Пуд на дутиках‚ лихач-лихачом‚ барыню в монастырь привез‚ а тетя Мотя в одном платке выбежала‚ деньги от барыни вынесла. Глянули‚ словечком перекинулись – подхватил ее и увез. Он и не красив был: ноги короткие‚ туловище длинное‚ да не разглядела она, времени не было‚ и сидел он – ног не видно. Зато кудри до плеч. Борода – во! Лошади – огонь: свои лошади‚ не от хозяина. "Поехали‚ красавица!" – "Ай бросишь..." – "Эдакую-то?" – "Побожись!" Он на купола перекрестился‚ она руки протянула. Только колокола вслед забухали‚ только бубенцы звоном захлебнулись. До сих пор тетя Мотя прощение у Бога вымаливает, вымолить не может.