Тургрим Эгген - Hermanas

— А сейчас ты услышишь мою любимую песню, — сказала Миранда, когда дорогая алмазная иголка начала крутиться по внутреннему кружку пластинки. Она аккуратно подняла звукосниматель и перевернула диск. — Хуане это не нравится.

— Нет, нравится, — возразила Хуана. — Миранда считает, что мне автоматически не нравится все иностранное.

— Теперь молчите.

Мы услышали совершенно другую музыку. Перестукивание барабанов, лениво бренчащий бас, редкие воздушные фортепианные аккорды. Оркестр Бенни Прадо исполнял жалобные, одинокие музыкальные фразы, словно пробуя свою трубу, а потом началась песня. Она была на английском. Я знал не так много английских слов.

— Это джаз, — сказала Хуана. — Папа говорит, что она пела так же хорошо, как Билли Холидей [30] Билли Холидей (1915–1959) — американская джазовая певица. .

Песня называлась «My Funny Valentine [31] Мой смешной Валентин ( англ. ). ». Ничего более красивого я в жизни не слышал.

Мы не были совсем уж невежественными. Я знал, что джаз это афроамериканская музыка, что она возникла в низших слоях общества в больших городах, что в период между двумя мировыми войнами джаз приобрел популярность среди белых, которые сменили черных исполнителей, украли их идеи и стали стричь купоны. Еще я знал, что у джазовой музыки нервный ритм и жалостливый музыкальный язык — результат того, что черные топили свои беды в алкоголе и наркотиках, которыми их снабжали белые дельцы.

Вот чего я не знал, так это что джаз может быть таким чувственным. В этой песне была чувственная красота, настроение, которое было совершенно непохоже на все, что я слышал до этого. Это была колыбельная для взрослых. Я никогда не мог себе представить, что империалистическая музыка может нести в себе такую нежность.

Я был заворожен, очарован и, когда песня кончилась (на этой стороне была записана только одна), попросил поставить ее еще раз. Это была другая сторона Лолы Перес. Фотография карикатурной размалеванной девчонки Никиты по-прежнему лежала передо мной на столе, как цветастая издевка.

У Миранды, вдруг заметил я, просветлел взгляд, а в уголках глаз появились слезы.

Наш маленький праздник растворился в чувственных обнаженных звуках. Хуана потерла глаза и пробормотала, что пора ложиться. Она ушла в ванную чистить зубы, а я дослушал песню до конца. Миранда выключила проигрыватель и аккуратно убрала пластинку в яркую обложку.

— Спокойной ночи, — сказал я.

Она улыбнулась. Глаза ее все еще были влажными. Потом она осторожно взяла меня за локоть.

— Рауль?

— Да?

Она перешла на шепот:

— Не мог бы ты… Можешь прийти ко мне после того, как Хуана заснет?

Я, естественно, опешил. Наверное, я выглядел ужасно глупо, потому что казалось, Миранда вот-вот расхохочется.

— Ну, можешь?

Я кивнул.

— Отлично, — сказала Миранда и оставила меня в гостиной одного.

За это время Хуана ожила и выразила желание заняться сексом. Это меня не прельщало, и я сумел объяснить ей, что переутомился на солнце и хочу поспать. Я выполню свой долг завтра утром, пообещал я. На этом Хуана успокоилась и крепко прижалась ко мне, положив голову на плечо. Мне было не до сна, я лежал и дрожал от предвкушения. Я пролежал спокойно минут пятнадцать, дыша глубоко и ровно, как, наверное, делаю, когда сплю, и когда почувствовал, что Хуана крепко заснула, начал осторожно высвобождаться из ее рук. Я полежал еще несколько минут, а потом поднялся, очень медленно и осторожно, и натянул брюки. Внезапно в кармане зазвенели монетки, но лезть обратно в постель было уже поздно.

Хуана пробормотала что-то неразборчивое. Она часто разговаривала во сне, и это означало, что она уже глубоко спала. В тот момент, когда я осторожно закрывал за собой дверь, мне показалось, что она отчетливо сказала что-то об ожерелье. Нет, это ожерелье она не хотела, она хотела другое.

Пол в доме сестер был из сероватого камня с трехцветной мозаикой с кубическим рисунком в стиле ар-деко, бесконечно повторяющимся во всем коридоре. Я помню ощущения от прикосновения босыми ногами к этому полу, днем прохладному, за исключением тех мест, на которые попадали прямые лучи солнца, сильно нагревавшие камень, ночью холодному. Когда я лежал и ждал, пока уснет Хуана, у меня вспотели ноги, и теперь они прилипали к полу.

Шлеп-шлеп, говорили мои ноги, шагая по коридору в комнату Миранды. В полной темноте я ударился коленом о низкий столик и громко вскрикнул от боли. Я стоял за дверью, пытаясь восстановить дыхание и размышляя, хватит ли у меня духу постучать. Конечно, я мог развернуться и пойти к Хуане. Но в таком случае мне никогда не обрести покоя. Я всегда буду думать о том, зачем Миранда меня позвала. И я постучал в дверь, осторожно, три раза.