Феликс Кандель - Смерть геронтолога

В пятницу к вечеру крохотный раввин обходит этажи. Он стар и виден на просвет. У него встрепанная седая борода и взгляд снизу вбок. В каждом отделении раввин молится в честь субботы‚ пьет виноградный напиток из бумажного стаканчика. К его приходу выставляют на стол подсвечники; женщины в больничных халатах выходят из палат‚ зажигают субботние свечи. Броня зажигает две‚ как положено: "Благословен Ты‚ Господи‚ Боже наш‚ Царь вселенной..."‚ закрыв глаза‚ навевает на лицо тепло огоньков‚ просит‚ шевеля губами‚ мира‚ покоя‚ благополучия – Лёве‚ мужу своему‚ сыну Давиду‚ отличному от прочих детей‚ жене его Хане‚ которой скоро рожать‚ внукам с правнуками‚ которые не замедлят появиться‚ просит выздоровления самой себе. Старуха-бродяжка говорит несмело: "И мне дайте..."‚ зажигает у кровати две свечи‚ смотрит‚ не отрываясь‚ на утекающий воск: на глазах слеза. Раввин обещает на прощание: "Молниеносно избавление Господне..."‚ с одышкой шагает в другое отделение‚ чтобы и там помолиться в честь субботы‚ вновь глотнуть виноградный напиток. Раввин пьет сок на каждом этаже‚ крохотный раввин пьян от сока.

Суббота. Старик располагается на стуле на самом припеке‚ посреди шумного перекрестка‚ – меховой штраймель на голове‚ праздничная капота на плечах‚ – укоризненно грозит пальцем мимоезжему водителю: "Шабес... Шабес!" Суббота. Чадолюбивые отцы‚ благословенные потомством‚ возвращаются из синагоги. Мамы в шляпках катят по домам коляски. Мальчики в белых рубашках идут следом‚ девочки в тяжелых‚ до пола‚ юбках. Усаживаются за трапезу. Поют хором‚ взрослыми и детскими голосами‚ отстукивают по столу ладонями – вино подрагивает в серебряных бокалах‚ сладкое‚ густое‚ бордовое. Суббота. Лёва Блюм остается на субботу в больнице‚ спит в комнате напротив‚ на лежаке для процедур. Ночью проходит врач‚ накрывает его одеялом. Ночью Лёва идет к Броне‚ сидит возле нее. Взбулькивает кислород в шланге у арабской женщины. Задремывает женщина-подросток. Бродяжка проборматывает во сне: "Нет‚ не подыскивай красивых слов..."‚ – возможно‚ из Шекспира. За стойкой в коридоре слышится приглушенный голос: это медицинская сестра‚ прикрыв трубку рукой‚ объясняет мужу‚ как успокоить ребенка. Служитель в халате – бодр‚ румян‚ крепок – катит к лифту каталку‚ без интереса слушает больного. Тот говорит с подушек: "Я долго болею. Так долго‚ что довелось мне‚ живому‚ увидеть привыкание к моему исчезновению. Уже теперь они ведут себя так‚ будто меня нет". Женщина с потерянными глазами‚ похрустывая пальцами‚ ходит по коридору до изнеможения‚ взад-вперед‚ на мгновение останавливается перед дверью с табличкой "Операционная": беда‚ ужас‚ проклятие века‚ плоть плоть выгрызает – червяком в яблоке. Можно изменить имя больного‚ запутав ангела смерти‚ можно добавить дополнительное имя – тоже‚ говорят‚ помогает: кто составит‚ наконец‚ "Книгу страданий" с полным их перечнем? Женщина с потерянными глазами встает у окна в полстены‚ уложив руки на подоконник. На улице туман. В тумане исчезают дальние предметы‚ но проступает взамен ближнее‚ на что обычно не обращаешь внимания. Лицо в стекле. Незнакомое лицо смотрит на нее внимательно в ожидании слова‚ жеста‚ поступка. Слова сказаны. Поступки совершены. Жест отчаяния слишком уж театрален.

Авива сидит в комнате ожиданий возле родильного отделения. Ривка‚ лучшая ее подруга‚ в муках и сомнениях разрешается от бремени. Мужа у Ривки нет; был друг‚ который не пожелал потомства‚ но она решилась на исходе материнства. Авива ждет с вечера‚ думая о своем ребенке‚ которого она способна еще родить‚ и о муже‚ которого‚ возможно‚ не будет. В комнате расположились мужчины – молодые и с сединой в бороде. Один молится‚ другой задрёмывает на диване‚ третий читает псалмы. Полумрак. Потрескивание свечей. Долгие ожидания с негромкими разговорами: "Сказал Израиль Всевышнему: "Вот‚ дети наши – гаранты наши". Сказал Всевышний Израилю: "Да будет так! Дети ваши – гаранты дел ваших. Ты забудешь Меня‚ Я забуду детей твоих..." Прогорают свечи на столике. Громоздкий автомат в углу выдает чай‚ кофе с молоком‚ кофе без молока. Выходит женщина. Выносят ребенка. Окружающие говорят: "В добрый час! Для Торы‚ брака и хороших дел..."

Мама Авивы грустит посреди ночи. Внуков желает мама‚ но внуков пока нет. Прошлое в кибуце приучило к равенству – в пищевом и вещевом довольствии‚ не более. А она-то‚ наивная‚ думала: разделят всеобщую радость‚ разделят всеобщую тоску – честно‚ по справедливости‚ поровну на каждого: это мне‚ это тебе‚ это ему‚ как поровну на всех солнце‚ поровну дождь‚ и воздух тоже на всех. Но бессильной оказалась арифметика‚ умножение-деление‚ бессильны строгие‚ неподкупные пропорции: несбыточное не сбывается‚ невозвратимое не возвращается‚ невосполнимое зияет беззубым старческим провалом. Все товарки ушли в свой срок‚ последней – баба Роза из Полтавы‚ наставница-командирша‚ отправленная сюда в обмен на палестинских коммунистов‚ от которых избавлялись англичане. Немощную бабу Розу перекладывали с матраца на каталку‚ возили в ванную‚ кормили‚ подкладывали судно‚ – самое время отжить своё‚ хлопнув напоследок дверью-пистолетом‚ как и подобает командирше. Осталась на столе записка: "Не хочу быть беспомощной. Не могу быть зависимой". Остался переполох в кибуце: старики примерили к себе подобный исход‚ их дети оскорбились за такое к ним недоверие. Кибуц не спасает от печали‚ и мама Авивы томится в одиночестве; ей бы купать‚ кормить‚ убаюкивать‚ – ключ к утробе в руках Всевышнего. Когда Ривка разрешится от бремени‚ Авива станет ей помогать: мир опасен‚ дети человеческие нуждаются в обережении. Мама Авивы поможет тоже.