Феликс Кандель - Не прошло и жизни

– Будет вам фонтан‚ – сказала с ненавистью. – Чтоб вы им подавились!

Пыхнули огни подсветки.

С шумом рванула толстая струя из глубин каменной вазы‚ отшвырнула светящийся диск высоко и вбок.

Вой. Писк. Визг. Грохот падающей воды. Цветные‚ скачущие пятна.

Три старика под шумок убегали с площади.

Мимо Пушкина‚ склонившего голову в непотребстве шума и света.

Мимо группы туристов‚ откуда разбегались по магазинам малыми‚ вороватыми кучками.

Мимо остервенелого фонтана‚ изрыгавшего в ярости проклятия массы цветной воды.

И остановиться боязно. И оглянуться страшно. И попрощаться некогда. С площадью. С домами. С задумчивым Пушкиным.

Ай‚ Пушкин‚ друг Пушкин‚ что же с тобой сделали?

Что они делают с нами?

Время сучье – племя собачье.

2

Распахнулся на пути бульвар: емкий‚ щедрый‚ раскидистый. Назначение которому быть лесом‚ заселиться шустрой живностью‚ свить гнезда по веткам‚ растить боровики с подосиновиками‚ наливать соками малину с ежевикой‚ обрастать понизу папоротником и заячьей капусткой. Судьба которому оставаться бесплодным‚ питать иллюзией‚ манить обещанием.

Ах‚ Страстной‚ Страстной! Неиспользованная земля. Задавленные побеги. Обстриженные по ранжиру кусты.

И всё же. И всё же!

Почему-то я выделил тебя‚ Страстной‚ первый среди чужих‚ последний среди своих бульваров. За тобой мрак‚ холод пространств‚ чужая земля раскинулась за тобой‚ скованная льдом безразличия‚ где не оставишь сердце свое‚ не прикипишь намертво‚ неоглядно.

Сердце мое на Никитском. Сердце мое на Тверском. На Гоголевском мое сердце.

– Перекур‚ мужики!

И они опали в траву.

Стоял постамент на прогалине. Запасной‚ вишневого мрамора для живого еще гения.

– Где гений‚ где? – всполошились на скамейках. – Покажите приказ о назначении: три подписи‚ печать! Иначе он не гений‚ нет-нет‚ иначе он иначе!

– Гений! – подхватил шустряк в чесуче и становился у постамента двумя своими половинками. – Где он‚ этот негений‚ который гений? Мы – в некролог. Мы – в почетный караул. Мы – к безутешной вдове...

Вышли на них двое с переплетенными руками‚ переплетенными ногами‚ постанывая через обкусанные губы‚ а пуговицы уже отскакивали на стороны‚ а застежки рвались с мясом‚ одежда разлезалась по швам и по ткани‚ и грудь вырывалась на волю‚ бедро и колено: мычали‚ стонали‚ покусывали зубами‚ карябались ногтями‚ терлись выступом о выступ‚ и черная‚ вздутая кислородная подушка‚ как бесстыжий общий живот‚ готова была лопнуть-разродиться‚ брызнуть содержимым через тугой наконечник.

– Постыдились бы‚ – сказали со скамеек. – На вас дети смотрят. Какой пример для подрастающих пенсионеров!

Пришел с площади старый еврей Фишкин с громадным портфелем‚ топнул ногой сердито:

– Дайте пройти. Пройти уже негде. Это счастливое детство загородило все улицы.

Раздвинул руками‚ втиснулся с трудом в промежуток‚ но они слиплись тут же‚ зажали Фишкина намертво.

– Ах‚ – сказал обморочно‚ телом ощущая тугие подробности. – Это у меня не хуже... То не меньше... Там не слабже... Ой‚ а это у вас чего?

Тут набежал некто‚ старый и дряхлый‚ цапнул зубами наконечник‚ вдохнул кислород молодости: его и разорвало в момент.

– Боже ж ты мой! – застонал Фишкин. – В семьдесят лет счастья нет – не будет.

Но они уже выталкивали его частыми сокращениями из сладкой тесноты‚ телом обретая ненасытное тело‚ порами встречая жадные поры‚ токами буйной крови буйной крови ток‚ и наглая‚ пузатая подушка ткнула напоследок Фишкина острым наконечником в ягодицу.

– Это я бы у вас украл‚ – сказал Фишкин подушке. – Одно только это.

Поставил портфель на землю‚ кряхтя влез на него‚ потом на постамент.

И осветил себя фонариком.

Стоял он маленький‚ коротконогий‚ в серой толстовке до колен‚ в клетчатых штанишках-трубочках‚ и в спутанной его бороде бурлила‚ не утихая‚ древняя цивилизация. Борода потрескивала‚ погуживала‚ постреливала крохотными гейзерами трухи: что там – сражения? извержения вулканов? торжественные заседания в честь?.. Кто это знает? Фишкин‚ мудрый еврей Фишкин‚ который знает всё.

Сидели на скамейке деланные долгожители‚ вздорные и чванливые‚ верткие и глумливые: Алик‚ Шурик‚ Славик да Толик. Сидели по установленному ранжиру‚ вплотную‚ чтобы не пролез ненароком лишний‚ перепихиваясь локтями в вечной борьбе за второе место. За первое они не боролись. Первым сидел Кузьма Бессмертный‚ утвержденный и спущенный сверху на вечное старшинство‚ и крякал то и дело от возложенной на него ответственности. Кузьма Бессмертный пережил сначала основоположников‚ потом очевидцев‚ затем самого себя‚ и потому лелеял надежду‚ что будет жить вечно. С кем-то должна случиться такая петрушка хоть раз за человечество? Почему бы не с ним? Он сидел первым‚ с приличным просветом до второго‚ и под каждый кряк отыскивал в собственной жизни те добродетели и свершения‚ которыми завоевал право на вечность. Беспредельная преданность делу. Беспредельная вера в торжество. Беспредельное одобрение-восхищение. И конечно же‚ беспредельная плата членских взносов.