Юрий Красавин - После полуночи

— Может, нам надо утешить новоприбывшего? — предложил я.

— Кому нужно утешение, сам попросит, — сказал Батожок.

Неподалеку перед окнами квартиры на третьем этаже перемещалась фигура — это была, судя по лицу, женщина уже пожилая и усталая, не обретшая покоя и здесь.

— Что вы маетесь? — спросила Татьяна Андреевна… — О чем страдаете?

— Да как же не маяться — душа изныла! Всю жизнь берегла — дочке на черный день. И на ж ты поди! Инфаркт у меня случился. Раньше-то я Валентине сказала, что есть у меня монетки золотые, одиннадцать штучек, да браслетик золотой — от бабушки моей Фетиньи Федоровны достались. А еще бумажками я маленько скопила… а надо было показать, где лежат. Боялась, что зять-паразит выведает и пропьет! А теперь вот ищут… не найдут.

Зять-паразит под нами лежал на диване, потирая рукой пухлую грудь; практическим, деятельным умом светились его наглые глаза.

— Может, она, зараза, где-нибудь в землю закопана, а? — свирепо спросил он.

— Не ругайся ты! — испуганно обернулась к нему женщина в халате домашнем, кое-как запахнутом.

— Ишь, как он меня честит! — обиделась женщина рядом с нами.

— Как тут не ругаться, когда вы, две дуры, ценности, можно сказать, в мусоропровод выкинули! — словно ей в ответ поднажал на голос зять. — В канализацию спустили! Собаке под хвост… Мыслимое ли дело: целое богатство спрятала куда-то и померла. Тьфу! Ну, есть ли разум у вас, у баб?

Жена его заплакала.

— Не плачь, Валь, — заколыхалась ее мать рядом с нами. — Чего с дурака ума спрашивать! Тут реветь — слез не хватит. Я, конечно, виновата, но кто ж мог знать, что инфаркт случится!

Дочь не слышала ее.

— Ей-богу, я б успокоилась, если б они деньги мои нашли. А так… словно зря жизнь прошла. Ведь, все, что накопила, пропадет. Верно, будто бы в мусоропровод выбросила.

— Оставьте их, — с досадой сказала Татьяна Андреевна. — Разберутся без вас.

— Хоть бы подать знак! — беспокоилась женщина. — А вот не подашь… Вальк! А, Вальк! На даче я спрятала. Под камень. Думаю, вдруг подожгут дачку нашу, так я вот здесь закопаю, камнем привалю. А в квартире нельзя было прятать — пронюхал бы твой обормот!

Нет, не слышала ее дочь.

— Ладно, чего реветь, — сказал лежащий мужчина. — Слезами горю не поможешь. Будем искать! Я все вверх дном переверну, а найду. Это не пустяк: золотой браслет, кольца, серьги, монеты…

— Хоть бы на минуту ее оживить, — маялась жена его Валя.

— Чтоб хоть слово сказала, а там уж пусть…

— Вот она как про мать-ту, — вздыхала бледная тень. — А только что нет, не найти им. Я глубоко спрятала.

Внимание наше было привлечено тем, что внизу, возле гаражей между жилыми домами, двое мужичков тяжелым ломом выворачивали большой висячий замок. Железо скрипело, скрежетало, но не поддавалось; мужики воровато оглядывались. Послышалось осторожное повизгивание пилы: перепиливали железо.

На балконе ближнего дома скрипнула дверь, вышел толстяк в сатиновых трусах, его обдало дождем и ветром, он оглядывался в темноту.

— Эй! — гаркнул он. — Вы что там делаете?

Двое у гаражей замерли, подались в тень.

Толстяк исчез с балкона и через минуту выскочил из своего подъезда кое-как одетый. Ночные грабители побежали под деревьями, повернули за дома, скрылись. Хозяин подошел к своему гаражу, осматривал покореженные петли запора…

Над маленьким, покосившимся домиком в старой части города, в котором лежала неподвижно строгая старушка самого древнего вида, высохшая при жизни, с немигающими открытыми глазами, витала бледная тень.

— Хоть бы прибрали, Господи! — услышали мы страдающий голос. — Второй день лежу, и никого. Сережа-то с Натахой только в воскресенье придут, да и то если на дачу не уедут. А ведь его в командировку могут послать. Она-то и вовсе не заявится.

Облаченная в белое душа старушки обратилась к нам:

— Невестушка-то моя не проведает свекровь, не-ет. Не проведает, толстуха этакая. Долго ли мне лежать-то?

— А полно, бабка, — сказал ей Батожок. — Чего ты беспокоишься! Что нам за дело! Как там говорится? — оставьте живым заботиться о своих мертвецах. А мы теперь вольные, то не наша печаль.

— И верно, — согласилась та, вздохнув. — А только уж прибрали бы, чтоб все честь честью.

— Ты-то лежите в постели, бабушка, а вот он, — Батожок кивнул на меня, — на грязной дороге валяется.

— Ишь, порядки-то какие. Будто война… и убирать нас некому.

Пока мы разговаривали, с окраины городской, именуемой Андронихой, доносились до нас и музыка, и песни, и гомон людской, несмотря на ночное время. Но то было иное шумство и веселье. Непохожее на наше давешнее, на месте стадиона в бору. Там и шум другой, и голоса иные, а тут гармошка взахлеб, пьяные возгласы и чье-то упорное «Горько! Горь-ко!»