Юрий Красавин - После полуночи

— По-моему, там свадьба, — сказала Татьяна Андреевна. — Пойдемте, бабушка, посмотрим.

— То-то я не видела свадеб на своем веку! — ворчливо отвечала та. — Слава Богу, и гащивала, и плясывала. Всему свое время. Мне б вот теперь только к месту прибраться, я и успокоилась бы. Дак ведь второй день лежу, и никто не приходит. Бывало Куваиха, соседка моя, то и дело, надо иль не надо, а наведается. А ныне все как сговорились — не идут. Давеча, правду сказать, Куваиха-то явилась, постучалась, а кто ж ей отворит! Постояла у двери да и ушла. Чай, подумала, что я сплю. Ей, знамо, заботы мало: картошку в огороде выкопала, свеколку очистила, пензию почтальонка носит.

Мы уже удалялись от нее, а она бубнила свое:

— А только что прибрали бы уж да и к стороне, я и успокоилась бы…

Внизу, видно было нам, появились двое мужичков, тех самых, что давеча выворачивали ломиком замок у гаража; теперь они приглядывались к автомашине, стоявшей у подъезда девятиэтажного дома. Один из них присел, стал снимать колесо; второй сторожко оглядывался.

Я отвернулся, чтоб не видеть этого: скучно!

На соседней улице, где частные деревянные дома, тихо и неслышно растворилось окно, показалась нога в спортивной обувке, потом другая, чей-то зад, обтянутый джинсами… Еще один вор? Не много ли для маленького городка в одну-то ночь?

Молодой мужчина спрыгнул на землю, вслед ему высунулась голова с распущенными волосами, обнаженные руки обняли его за шею, потом головы разъединились, и створки окна захлопнулись.

— Хоть одно достойное дело, которым люди заняты, — проворчал я.

А ко мне прибился, словно осенний листок, человек с батожком, Николай Павлыч.

Наверно, правильнее было бы сказать: белое облачко в форме человеческой фигуры с батожком… облако в штанах.

— Я вам вот что скажу, — доверительно заговорит он. — Тут, как и в земной жизни, по-моему, полное отсутствие порядка. Нет-нет, я не о верхах — там, наверху, может быть, порядок установлен даже строгий, но здесь, на нижнем уровне… аморальности много. Посудите сами: каждый занимается чем хочет, и по преимуществу бездельничает или даже, извините, развратничает.

— В каком смысле? — насторожился я.

— Имеется в виду разврат духовный, не телесный, — пояснил Батожок. — То есть опять же влекутся люди к распущенности, говоря по церковному, к земным грехам… вредных привычек не оставляют. Вот хоть бы Василий — шастает по магазинам, предается постыдной слабости: водку пить не может, так гладит бутылки, любуется на них, поет: «И прижимаю я сургучную головку к своей больной сознательной груди».

Я улыбнулся. Батожок бросил на меня осуждающий взгляд и продолжал:

— Или вот есть тут девица… как ее зовут, не знаю… она отравилась таблетками снотворного, когда ее парень женился на другой; теперь часто посещает молодоженов и слушает, что говорит муж своей молодой жене… в постели, понимаете? Я не могу этого одобрить.

Я слушал его рассеянно.

— Думаю, нам нужно провести собрание, разработать устав и программу для тех, кто здесь транзитом; чтоб люди знали, как себя вести, чем заниматься и какие их права. Нужен учет прибывающих и убывающих… Следует упорядочить весь этот процесс прохождения лиц. Нам надо овладеть ситуацией, а именно: избрать комитет или оргбюро для повседневного руководства. Будем формулировать выводы и давать характеристики тем, кто отбывает туда.

Он опять почтительно посмотрел вверх.

— Зачем… характеристики? — слегка опешил я.

— Там зачтется, уверяю вас! Зачтется и тем, кому они будут выдаваться, и нам за проделанную работу. И тот, кто проявит инициативу, покажет свои организаторские способности здесь , ему и там найдут достойное применение, понимаете?

Он очень убежденно все это говорил. Боюсь, что я был с ним нелюбезен. Я просто покинул его, отлетел.

Трудно сказать, долго ли, коротко ли… Но наступил момент, когда пространство над Новой Корчевой словно бы этак всколыхнулось, и все, обитавшие тут, стали собираться в одно место — по-над Волгой, напротив устья Донховки. И меня тоже повлекло сюда.

Тут я увидел всех: и сидевших давеча за пиршественными столами, и маячивших над жилыми домами каждый со своей заботой. Но уж никто не шутил, не пел, не говорил громко.

Впрочем, Василий привычно балагурил, упоминал «сургучную головку» и «больную сознательную грудь», а Батожок пытался что-то втолковать соседям очень серьезное, но от него отмахивались, не желая слушать.