Юрий Красавин - После полуночи

Вдруг все замолчали, стали глядеть вверх: с горних высот спускались к нам двое, похожих на нас, но в необычных одеяниях — то были свободные одежды, ниспадавшие складками с плеч до самых колен и ниже. Небесный свет волнами заливал наш бор и Волгу, и Донховку, и город весь.

Те двое ступали как бы по круто спускающейся от неба до земли плоскости, ступали легко и невесомо, словно на каждом шагу их подхватывало ветерком и опускало. На некотором расстоянии от нас, не дойдя совсем немного, они остановились, посовещались; я мог рассмотреть их лица: это были юношески-девичьи лица, похожие одно на другое, как у близнецов. Они оглядывались в нашу сторону. Один из них поднял руку, и словно эхо прокатилось над нами. Однако какое слово было произнесено, я не разобрал. В ответ на этот зов Света всплеснула руками так, словно оглаживала себя, поправляя одежду… На нас она не посмотрела — я запомнил построжавшее, взволнованное выражение ее лица — и отправилась к тем двоим, приблизилась к ним. Они как бы подхватили ее под локти, едва касаясь, увлекая с собой, при этом говорили что-то оживленно, и, по-видимому, она им отвечала… Так, беседуя, они стали удаляться от нас в горнюю высь.

А мы стояли, глядя им вслед.

Сцена эта произвела на меня потрясающее впечатление. Мне захотелось остаться одному, и я отстранился; отнесло меня в сосны. Родничок тут журчал…

Я мгновенно вспомнил другой такой же родник — на Нерли, в кустах ольшняка, в небольшом распадочке берега. Неподалеку от него на опушке леса по имени Божий Дом мы каждое лето ставили палатку, а на родник ходили за водой. Идешь бывало с ведерком, жмуришься от солнца, от ласкового ветерка, от хорошего чувства в душе. И вот спускаешься к роднику, а тут прохладно, и он журчит, журчит…

Кто-то заботливо и мастеровито установил там маленький деревянный сруб, наподобие колодезного, — бревнышки меньше, чем в локоть длиной; и вот в глубине его совершалось святое таинство рождения — этакий бурунчик шевелился неустанно, перемывая желтый песок. Водица, естественно, холодная, первозданной чистоты и свежести перекатывалась через край сруба в желобок и журчала, журчала…

Я как-то очень живо представил себе это… и воочию увидел теперь перед собой! Встал, огляделся — я был один, а рядом уже не Волга — Нерль, и невдалеке темнеют избы деревни Соломидино… а сосны шумят поблизости — то не новокорчевской бор, а благословенный Божий Дом.

Я прошелся по берегу, узнал место, где ставили мы свою палатку не одно лето и не два, а несколько. Какая то была счастливая пора! Жаль, что мы тогда не отдавали себе в том отчета.

Господи, спасибо Тебе, что Ты подарил мне тогда эти дни на родине моей! Теперь есть что вспомнить, теперь это мое достояние — словно шкатулка с фамильными драгоценностями.

Утром проснешься — птицы лесные щебечут как раз над тобой, ветерок живой веет сквозь противокомарную сетку, пахнет хвоей и смолой. И ощущаешь себя в родной среде, в родственном тебе мире, ты его частица, и от сознания того спокойно на душе.

Я поднялся выше и увидел колокольню церкви — это село Спасское. Ни одно окно не светилось тут, все спали. Петух пропел и ему откликнулся еще один и третий. А над сельским кладбищем замерла в горестной позе фигура, вроде моей. Лицо женщины показалось мне знакомым, но я не стал отвлекать ее разговором, переместился на берег Нерли в то место, где впадает в нее ручей под названием Ир. Прошелся по берегу Ира, потом лесом по имени Малое Родионово, узнавая тропы и поляны; по меже пересек поле и увидел деревню свою… Чем там было любоваться посреди-то ночи да при пасмурном небе, при сеющем иногда дождике? Но отчего, скажите, так изнывала от любви и нежности душа моя, когда я видел все это — темное поле, молчаливые кусты, купы тополей и ветел над крышами родной деревни?

Я постоял тут… и все вокруг оживало.

Вон на краю Ремнева, дом наш… Он сгорел вскоре после того, как продан был. Я уверен не от оставленной керосинки загорелся он, а вспыхнул сам собой, не желая служить новым хозяевам. Так умирают оставленные на чужое попечение собаки…

Вот он теперь стоит, освещенный солнцем, я его ясно видел: три больших окна на фасаде — я любил украшать их березовыми ветками в Троицын день; крылечко, с которого я сошел и уехал в Сибирь; дверь «черного хода» и ворота в коровье стойло — там жила наша корова Дочка…

На поле, называемом Спасскими Платками, боронили ребята-подростки. Лучших лошадей взяли на пахоту, а на бороньбу дали им похуже, молодых да норовистых. Потому каждый боронильщик имел по водильщику — парнишка помладше вел лошадь под уздцы. Среди тех, кто вел лошадку, и я; мне лет десять, я бос — валенки с дырявыми калошами оставил на канаве, в них тяжело ходить по полю, скоро устанешь, босиком-то легче, но вот пальцы ног уже сбиты о камни. Какая озабоченность и важность на моем лице — работа серьезная! Жаворонки поют над нами, солнышко светит…