Валерия Перуанская - Зимние каникулы

Люська примчалась незамедлительно: да что ты натворила? Как сумасшедшая была, честное слово!..

Насчет института и Люська не вполне осведомлена: про «хвосты» знает, про отчисление нет. Да ей оно наверняка не покажется такой уж драмой. Сама Люська вообще не стала после школы поступать в институт, «мозги ломать», у нее на высшее образование иная точка зрения: надо иметь хорошую специальность, а не диплом. «С этим дипломом разве что к пенсии сто шестьдесят тире сто восемьдесят будешь получать. И то если сильно выдвинешься. Диплом нужен для престижа, а я не гордая, мне мани (то есть, по-английски, деньги) важней престижа». И поступила учиться на закройщицу легкого дамского платья. «Вы через пять лет с вашими дипломами только еще из яичек вылупитесь, а у меня – вот она, квалификация, на руках», – дерзко отвечала она каждому, кто удивлялся ее решению.

Возможно, Люська поступила правильно. Раз у нее душа к этому делу лежит. В шестом или, пожалуй, в седьмом классе начала сама себе шить и вязать, и всегда у нее с выдумкой, со вкусом. Люська и теперь уже зарабатывает, берет заказы, получается для ее заказчиц не хуже, чем в ателье, зато быстрей и дешевле: Люська не заносится, не считает себя пока мастером и плату назначает божескую.

Ничего Люська не поймет! Подумаешь, институт. Сколько есть разных профессий без института. Ей легко говорить – родилась с призванием, и родители с ума не сходят, занимайся, сказали, чем хочешь, лишь бы честно жила.

В общем, об институте Майя распространяться не стала. Люська посокрушалась, что она такая бледная и невеселая, обещала еще забежать, а сейчас у нее билеты в кино, с Вовкой идем, знаешь, Вовка вроде ничего, он мне определенно нравится...

Каждому свое. Майя осталась наедине с собой в неуютной палате вместе с другими оторванными болезнями от радостей жизни людьми – полная больница, между тем как Люська побежала в кино («Французская комедия, говорят, ужас до чего смешная!») с Вовкой, автомехаником со станции обслуживания «Жигулей», парень молодой (ушанка по моде сдвинута на самые брови, тонкие усы спущены, вроде как у запорожца, на подбородок, куртка, вся в молниях, японская), а уже есть свои «Жигули». Он тоже, как Люська, любит и умеет заработать, летом они собираются компанией тремя машинами в Закарпатье, – все это в сравнении с тем, что у Майи, как бы в другом измерении. Дни ее бед и километры их беспечного благополучия.

Но Майя им не завидовала. Завидовать сейчас Люське было бы так же нелепо, как сразу всем, кого не исключили из института, кто не угодил в больницу с сотрясением мозга.

И надеяться не на что и не на кого. Самой надо что-то придумать. Что?.. Попросить перевода на вечернее отделение? Тоже бабушка надвое сказала, согласятся ли... Принесет справку из больницы, вот, мол, еще в сессию была больна, к врачу не пошла... Не будут же они разбираться?.. Это, конечно, был бы выход, можно бы и дома утаить истину, с хорошими отметками иногда переводят обратно на дневной... Но тут перед Майей возникли страницы ее конспектов и учебников, со схемами электрических цепей, графиками, формулами, математическими выкладками на целые страницы, и ей стало скучно. Неинтересно все это ей и не нужно.

А что нужно?

Митяй прав. Своим многомудрым деканским оком разглядел в ней непригодность к какой бы то ни было технике. Случайность выбора. Проторенная дорожка для заурядных, не имеющих никаких талантов личностей к высшему образованию. Были бы в школе по математике и физике хотя бы честные четверки. Дальше остается только не лениться. В массе будешь не хуже других. А плохо тебе же самому: отсчитывать потом минуты от звонка до звонка. У Майиной матери есть знакомая, инженер-конструктор, что-то по оптическим приборам, так сколько Майя ее помнит, одна у нее мечта: скорей до пенсии дожить, даже молодость свою ей не жалко.

А чем заняться? Ничего не придумывалось. Майина мысль побилась-побилась слабой птицей в силках и сникла.

Тихо в палате, тихо в коридоре. Там уже притушены огни.

Дремлет, посапывая, Серафима Ивановна. Завтра-послезавтра ее обещали выписать домой, она не радуется, не хочется ей обратно к невестке, как ни надоела больница. Невестку Майя так и не видела, не ходит она навещать свекровь. К Серафиме Ивановне один только раз приходила золовка, жена брата, Серафима Ивановна и ей про то же: приехала Татьяна (невестка) из глухомани, а теперь – пожалуйста, через ее сына, через его глупость, стала москвичкой, прописка постоянная, – если разведутся, то половина площади отойдет ей с ребенком, а ради чего Серафима Ивановна четверть века крутила баранку, крышу над головой себе зарабатывала?.. Чтобы опять своего угла не иметь? Золовка утешала: ну почему непременно разойдутся? Ребенок у них как-никак... «А что ей ребенок? На пятидневку в ясли сдала, заявляется, глаза бесстыжие, домой за полночь... Я говорю, давай с Олежком посижу, пусть мне и нелегко, а она: не желаю от вас зависеть; слыхала такое?» – «Балованная она у вас», – предполагала золовка. Серафима Ивановна всплескивала руками: «Да кому баловать-то ее было? Отец из семьи ушел, а мать у нее кто? Продавщица в универмаге... У них с Танькой, когда мать приезжала к нам, только и разговоров: ковры в том месяце были, сапоги югославские, ну, что там еще, мне и слушать противно, ничего другого у людей на уме...»