Александр Колчинский - Москва, г.р. 1952

Выставка была посвящена прежде всего повседневному быту среднего американца. Среди экспонатов был полностью обставленный дом, огромное количеством бытовой техники, автомобили. Один из автомобилей был даже разрезан вдоль, чтобы зрители увидели его внутреннее устройство. У входа на выставку стоял компьютер IBM, который мог ответить на несложные вопросы о жизни в Америке. Это была первая выставка такого рода в СССР, и родители вернулись оттуда в совершенном ошеломлении. Они не могли даже толком рассказать мне о своих впечатлениях. Тогда меня это обескуражило, но теперь я понимаю, что все, что они там увидели, было действительно невозможно мне объяснить, как невозможно было бы описать реактивный самолет древнему римлянину. Билеты на американскую выставку – по понятным причинам – открыто не продавались, а распределялись по каким-то особым каналам, но родители ухитрились их раздобыть. Я, естественно, просился с ними, но мама с папой сказали, что детей туда не пускают. Этим объяснением мне пришлось удовлетвориться.

Лет с семи я нередко оставался дома один, причем даже вечером, когда родители уходили на концерт или в гости. Польщенный доверием, я всегда оставался безропотно, сам вовремя ужинал и ложился спать, но, конечно, больше любил, когда гости приходили к нам. В такие дни я засыпал под оживленные голоса и смех на кухне, где обычно проходили застолья.

Чаще всего обсуждали литературные новости, и до меня долетали незнакомые имена, иные из которых повторялись особенно часто. Долгое время я то и дело слышал: Цезарь Маркович, Шухов, Иван Денисович, – и наконец спросил родителей, кто они такие. Родители мне объяснили, что это герои повести писателя Солженицына и что эта повесть была недавно напечатана в «Новом мире». «Новый мир», а вернее, его голубую обложку я хорошо знал, родители получали этот журнал каждый месяц, и я понял, что напечатанная там вещь вызывает у взрослых споры. Правда, в чем суть этих споров, я взять в толк не мог: мне тогда было десять лет.

Тогда же я впервые услышал про какого-то Платона Каратаева, которого взрослые, особенно мама, все время упоминали в связи с Солженицыным. Поначалу я даже думал, что он тоже один из его героев. Помню, мама стала мне объяснять, кто такой Каратаев и чем Иван Денисович на него похож, но это еще больше запутало дело.

Папа не любил вступать в дебаты, но мать была неутомимой спорщицей. Она была резка и категорична в суждениях, переубедить ее было практически невозможно, и все же нельзя не признать, что порой она оказывалась дальновиднее других. В частности, как я узнал позднее, мать уже тогда почувствовала в «Одном дне Ивана Денисовича» и антипатию Солженицына к интеллигенции, которая будет открыто высказана в «Образованщине», и антисемитизм, который впоследствии многие уловили в некоторых главах «Красного колеса» и который окончательно выбился на поверхность в «Двести лет вместе».

Даже «Матренин двор» вызвал у матери настороженную реакцию в силу своего откровенного почвенничества. Наверное, единственное произведение, которое она приняла безоговорочно, было «Случай на станции Кречетовка». Запомнились также споры по поводу статьи Соженицына «Не обычай дегтем щи белить, на то сметана», напечатанной в «Литературной газете». Слова, которые предлагал ввести в язык Солженицын, все эти «призеваться» (вместо «наскучить»), «предместник» (тот, кто раньше занимал чье-то место), «нагромоздка» (вместо «нагромождение») вызывали общий смех.

Родители часто обсуждали с друзьями и музыкальные новости, прежде всего концерты иностранных гастролеров. В конце 1950-х, после длительного перерыва, западные музыканты стали снова приезжать в СССР, и каждый такой приезд будоражил Москву. Живое исполнение классической музыки было для тогдашних меломанов столь важным еще и потому, что доступных звукозаписей сколько-нибудь приличного качества практически никто не имел.

Помню разговоры о гастролях еще совсем молодого Лорина Маазеля, которого отец уже тогда назвал великим дирижером. Маазель приезжал в Москву, кажется, в 1960-м, а в 1962-ом приехал фон Караян с Венским оркестром. Это стало, конечно, огромным событием, но оно, в свою очередь, вызвало споры, зачинщицей которых, как всегда, была мать. Ее смущало, а вернее возмущало нацистское прошлое Караяна, на которое она совершенно не собиралась закрывать глаза. Вопрос был, действительно, принципиальным: сотрудничество артиста с тоталитарной властью. К тому же этот вопрос был еще и болезненным, так как имел прямое отношение к недавней отечественной истории. Впрочем, допускаю, что ни родители, ни их друзья к подобным сопоставлениям тогда не были готовы.