Николай Двойник - Повесть об одиноком велосипедисте

Потом шли дожди, но не из облаков и не из туч, а из серой пелены, в которой тонули дома, деревья, улицы. И, наверно, во вторник синие тучи посинели еще больше, обросли еще большими белыми бородами, и стало очевидно, что пойдет снег. Но снег не пошел, вышло солнце, за ним снова дождь, и опять солнце, и так продолжалось до среды.

Проходя по коридору, я стоически улыбался велосипеду и трепал его руль: ничего, когда-нибудь это кончится.

По сторонам дороги к бордюрам жались хрустящие листья.

Старый асфальт во влажных прожилках расползался, трескался, поднимался под напором корней.

Напрягал зрение, всматриваясь в дымчатую перспективу просеки, различал склоненные стволы, ветви, зеленую лавочку, перебежавшую со стороны на сторону белку и потом уже видел то, чего там и не было.

Давил кругляшки на палочках, как маленькие «Чупа-чупсы», падавшие, похоже, с лип.

Давил зеленые желуди в шляпках.

И те и другие щелкали.

Вокруг пруда – сюда мы, кажется, как-то забрели с Леной – в безмолвии и тумане сидели рыбаки. Но тогда был вечер, и сейчас все было другим.

Свернул на просеку.

Ехал долго, не встречая почти никого, и уже не верилось, что вокруг парка – огромный город, и появлялась надежда, что карты, может быть, врут или произошли изменения с тех пор, как их составляли, и эта просека не кончится никогда, пересечет Кольцевую дорогу, уйдет в область и где-то там пересечет Волгу и перевалит через Уральский хребет.

– А люди? – спросила Катя, когда я взахлеб рассказывал о своих велопоездках и веловпечатлениях от улиц, кварталов, парков…

– Люди?

И я понял, что сказать о людях мне нечего. Я оказался в другой плоскости по отношению к людям. В плоскости, в которой наши пути пересечься не могли.

Ничего нового о людях я не узнал за это время. Да видимо, и не хотел знать.

Заметил только то, что они не любят кататься на велосипеде, и по постоянным бутылочным осколкам определил, что они пьют много пива.

Когда я бывал в магазинах или попадал в общественный транспорт, то часто испытывал какую-то неловкость и избегал встречаться с людьми глазами; даже при коротком общении (с кассиром, кондуктором) смотрел мимо лица. Это получалось само, непроизвольно. Они (и не только кассиры и кондукторы) словно были тут на своем месте, выполняли свою роль, а я пришел со стороны, чужой… Я смотрел на них украдкой, видел разные выражения – довольство, раздражение, усталость – но всех объединяло одно – у всех была уверенность, что они должны тут быть. Ни на одном лице не было сомнения: зачем я в этом магазине, для чего еду в этом автобусе?

Я же заходил в магазин и думал: к чему я тут сейчас? У меня как будто все есть… можно было бы зайти завтра утром, людей по утрам меньше. И то же самое со всем остальным – я понимал, что мог бы этого не делать, а потому чувствовал себя неуверенно. Стоял в очереди в кассу и с недоумением смотрел на взятые с полок продукты и понимал, что мог бы обойтись без них. Получалось, что стою зря. Мне уже ничего не хотелось, и однажды, обернувшись к стоявшей за мной женщине, я пробубнил: «Я сейчас подойду», она кивнула, я вышел из очереди, оставив там свою корзину, смешался с людьми и выскользнул из магазина вместе с теми, кто, ничего не выбрав, выходил через отдельный проход.

Ничего обязательного, я понял, в жизни нет. По крайней мере, в моей жизни… Хотя нет, не только в моей. Ни с кем ничего не стрясется, если он не купит в этот день пакет молока. Но люди ведут себя так, словно это жизненно важно: проехать в автобусе, обзавестись молоком. У людей была какая-то сакральная техника самоубеждения в необходимости всего этого.

Я снова в тупике. Не фигуральном, а вполне реальном – металлические ворота перегородили улицу, где по карте должен быть проезд. Мне кажется, они достаточно новенькие, такие же новенькие, как забор вокруг школы в двух кварталах отсюда и как забор вокруг здания налоговой инспекции, явно выжившей оттуда детсад. Эпоха огораживаний. Из-за тех двух заборов я заехал сюда. И встретился с воротами. «…Огораживания явились специфической формой ликвидации общинных земель и распорядков, способствуя так называемому первоначальному накоплению капитала. Современная историография, не отрицая существенного влияния огораживаний на экономику, склонна рассматривать отнесение общинных земель в разряд доменных, изменение привычного ландшафта (снос мелких крестьянских домов, „чистка“ земель, появление частоколов, рвов и изгородей), разорение цехов и обнищание значительной части населения как явление социокультурное, обострившее отношения внутри общества и приведшее к дальнейшему формированию частнособственнического мировоззрения. Классическое выражение огораживания нашли в Англии в конце XV – начале XIX века».