Элизабет Страут - Эми и Исабель

Они с Пег Данлап тихо и быстро обсудили проблемы подкомиссий.

— Кстати, — сказала Клара Уилкокс, вытянув руку, — я разговаривала с Эммой Кларк. Она не смогла прийти сегодня, но она опять готова взять на себя венки.

Пег Данлап кивнула.

— Мы с ней тоже говорили, — сказала она, и Исабель, которая уже была раздражена, услышав имя Эммы Кларк, теперь увидела, что Пег Данлап быстро глянула на нее, а затем так же быстро отвела взгляд.

Пег Данлап знала. Исабель увидела это мгновенно, по этому быстрому инстинктивному взгляду. Она поняла, что Пег Данлап все знает.

Уже стемнело, когда она ехала домой. Через открытые окна доносилось стрекотание сверчков; проезжая по деревянному мосту поверх болотца, она услышала кваканье лягушки — глубокий горловой звук. Казалось, что ночной воздух стал чуть прохладней, он вливался в открытые окна автомобиля, а когда Исабель миновала ферму, запах скошенной травы наполнил ее трепетом, почти эротическим, какой-то смесью различных желаний, и слезы покатились по ее лицу, стекая на подбородок, а она не сопротивлялась чувствам и медленно вела автомобиль, положив обе руки на руль.

Она думала, что Эйвери Кларк в конце концов рассказал жене, что он видел в тот день в лесу, хотя и обещал Исабель хранить тайну. Она думала о дочери, и о своей умершей матери, и об отце, который умер, когда она была еще девочкой, и о друге отца, Джейке Каннингеме, который тоже был уже в могиле. Она спрашивала себя: что же случилось с ее жизнью?

«Красотка, красотка, чудо мое», — говорил отец, раскрывая объятия, когда она подходила к дивану. И он не притворялся. Врачи предупреждали мать Исабель, что она, скорее всего, не будет иметь детей (по каким причинам, Исабель не удалось выяснить), следовательно, рождение Исабель и было чудом, но за чудо надо платить, и какой-то маленький камень — гладкий, темный, слишком тяжелый для своего размера — с самого детства лежал на душе Исабель. Она никогда не называла его страхом, но это был страх. Потому что радость родителей, казалось, целиком зависела только от нее. Они были очень уязвимы, даже не подозревали, что, горячо любя, требовали такой же любви в ответ.

И однажды утром, когда Исабель было двенадцать лет, ее отец умер, сидя в машине на заправке, пока бак его автомобиля заполнялся бензином. Мать часто плакала потом без всякого повода. Иногда только потому, что тост подгорел, а Исабель жалела ее и скребла сковородку ножом. Мать плакала каждый раз, когда протекала крыша, и тогда Исабель сновала по гостиной с ведрами, поглядывая в окно, не прекратился ли дождь.

Она любила мать. Она посвятила себя ей. Подружки Исабель начали тайком курить или кататься после уроков с ребятами, но Исабель этого не делала. После школы она возвращалась домой, к маме. Она не выносила мысли о том, что маме будет грустно и одиноко.

Но обе они были одиноки, обе жили как сироты. И потому-то однажды майским днем, когда цвела магнолия у крыльца и первые пчелы стучали в окна, они обрадовались, когда Джейк Каннингем появился в дверях. Лучший друг ее отца, и они его не видели с самых отцовских похорон. «Вы должны остаться на обед, — сказала мать, ведя его в гостиную, — садитесь, садитесь. Как Эвелин, как дети?»

Все пребывали в полном здравии. У Джейка Каннингема были серые, невероятно добрые глаза. Он улыбнулся Исабель.

И еще он починил крышу. Пошел в скобяную лавку и купил гудрон, листы и черепицу, влез на крышу и починил ее. Потом крыльцо. Потом он сидел на кухне с Исабель и ее матерью, пока та готовила еду. Он был грузен, но красив, сидел, закатав рукава, локти на столе. И отвечал улыбкой на улыбки Исабель. А если бы он не приходил, то Исабель с матерью проводили бы вчера в одиночестве. Мать гордилась, что Исабель собирается стать учительницей, что она закончила школу первой в классе. Она сшила дочери белое платье для ее прощальной речи на выпускном вечере в тот жаркий июньский день (а потом, когда они вернулись домой, Исабель вырвало, и платье было безнадежно испорчено).

И теперь, ведя машину по Двадцать второму шоссе, Исабель горько рыдала. Она тряхнула головой и вытерла глаза рукой. Удивительно было другое: она думала, что сможет все уладить с Эми. Она действительно верила, что если правда выплывет наружу, то она окажется сильнее, чем ее мать. Она въехала во двор и посидела в темноте, опустив голову на руль, покачивая головой. И как же это сделать?

Зимой, когда снег таял и протекал потолок в комнате Эми, Исабель заламывала руки в истерике, требуя, чтобы Эми бежала на кухню за желтым тазом. Неужели она не соображала тогда, что ее поведение было чрезмерно? Разве она не видела, как застыли глаза Эми?