Элизабет Страут - Эми и Исабель

Исабель тоже проснулась ночью и тоже потом уснула крепким сном. Но теперь, уже пробудившись и хлопоча на кухне, окна которой не пропускали света из-за дождя, она чувствовала себя вялой или оглушенной, как если бы находилась под действием принятого с вечера снотворного. Она сидела, грея руки о чашку с кофе, и думала: как странно, что она крепко спала, заснув с тревожными мыслями. Как странно было сидеть в раскаленной машине вчера с Дотти и Бев, а затем у Дотти на кухне, как это было необычно.

Странно было думать об Эйвери Кларке, проснувшемся сейчас в дачном домике на озере Наттетук. Странно было думать, что мать и отец умерли и что, возможно, тот же самый дождь льет на их могилы, до которых всего два часа езды; что она выросла на маленькой ферме, которая давно уже принадлежала другой семье.

Странно было думать, что дочь спит сейчас в постели, разметав по простыне совершенно взрослые руки и ноги, а многими, многими утрами (как казалось тогда) маленькая Эми просыпалась раньше Исабель и, топоча глянцевыми ножками, бегала по комнате в пижамной кофточке и в подгузнике, провисшем от влаги. Потом она терпеливо стояла у изголовья, такая маленькая, что ее голова была вровень с кроватью, и ждала, пока Исабель откроет глаза. Как странно, будучи некрасивой самой, обзавестись красивой дочкой.

Тут Исабель быстро допила кофе. Ей нужно было взбодриться, собраться на работу. Когда она ставила чашку в раковину, то разглядывала в окно темные стволы сосен, блестящие под дождем, начиная сознавать: эти бессмысленные, странные «странности» беспокоили ее с раннего утра.

— Что это? — спрашивала она себя, осторожно ставя кофейную чашку, затягивая пояс халата.

Не то чтобы ей хотелось идти на работу (зачем, когда все там сошли с ума, а Эйвери был в отпуске?), но все же было некое, ну, скажем, не «рвение», это слишком сильное слово, а просто желание принять душ, одеться, выйти из дома, как будто есть место, где ее ждут.

И было ясно как божий день: Бев и Дотти стали ее подругами. Каждый раз, когда Дотти проходила мимо стола Исабель, она наклонялась и слегка касалась рукой плеча Исабель. В обеденное время Толстуха Бев занимала Исабель место в столовой, кивком подсказывая, что Исабель должна сидеть именно на этом стуле, а однажды, сев между Бев и Дотти, Исабель обнаружила, что ее ждет угощение.

— Пора откормить вас обеих, — проворчала Толстуха Бев, — вообразим, что у нас пикник.

И она расставила на столе сваренные вкрутую яйца, соленые огурцы, морковь, жареную курицу, две небольшие упаковки печенья и три коржика в провощенном бумажном пакете.

Исабель оторвала взгляд от еды и посмотрела на Бев.

— Ешь, — сказала Бев.

Исабель съела куриную ножку и маринованный огурчик. Дотти осмотрела одно из крутых яиц и сказала, что она не управится со всем этим.

— Было бы неплохо управиться, — сказала Толстуха Бев, очищая ей яичко.

— Хорошо бы, — согласилась Исабель, вытирая рот. — Яйца — лучший источник белка. Посоли, Дотти, и съешь в три присеста.

Но в середине трапезы Дотти стала давиться, и только Исабель заметила состояние подруги и поняла ее: она знала, как быстро можно насытиться, как безапелляционно пищевод отказывается принимать пищу, и, увидев, с каким ужасом Дотти смотрит на недоеденное яйцо со следами зубов на зеленоватом белке, Исабель похлопала ее морковкой по руке и тихо сказала:

— Съешь ее вместо яйца.

Морковка исчезла, и Исабель, пристально глядя на подругу, сунула ей другую. Эта исчезла так же быстро. Толстуха Бев вся сияла, и когда Дотти чуть позже съела шоколадный коржик и заявила, что после шоколада ей всегда хочется молока, Исабель и Бев переглянулись, и Бев поплелась к одному из автоматов, нажала кнопку, и оттуда вывалился картонный пакет молока. Дотти справилась с половиной, а Исабель, съев один из коржиков Бев, тоже захотела молока и, несмотря на брезгливость, вылила остаток молока в бумажный стакан и прикончила его.

Бев была счастлива.

— Я вам, худышкам, сдохну, а жизнь сберегу, — сказала она, щелкнув зажигалкой, и с удовольствием втянула сигаретный дым, и почему-то это рассмешило всех троих.

— Что смешного? — поинтересовалась Арлин Такер из дальнего конца комнаты.

— Ничего смешного, — сказала Бев, последняя судорога смеха сотрясала ее огромную грудь, с которой она стряхнула крошки печенья.

— Жизнь, — сказала Дотти Браун, тоже закуривая, — жизнь смешная.

И они снова рассмеялись, уже не так громко.