Элизабет Страут - Эми и Исабель

Это все воздух — прозрачный и сияющий воздух, в котором под вечер уже чувствовалось первое холодное дуновение осени. В этом воздухе витали незримые волны старых чаяний и новых надежд, которые осень всегда приносит с собой. Именно это да еще приятное чувство, связанное с крепнущей дружбой между ней, Дотти Браун и Толстухой Бев, подтолкнуло Исабель к мысли, а не пригласить ли ей Эйвери и Эмму Кларков как-нибудь вечерком прийти к ней в гости на десерт?

Эта идея посетила ее однажды вечером. Она мыла посуду в раковине и вдруг обратила внимание, до чего же миленькая у нее кухня, как славно смотрятся герани на подоконнике, и кустики календулы за окном нежатся в последних лучах заходящего солнца, — так вот, эта идея засела у нее в голове и разрослась, вытеснив прочь все другие. На самом деле ей очень хотелось снова «хорошо выглядеть» в глазах Эйвери Кларка, оттого-то и родилась эта мысль при виде уютной и чистенькой кухни. Она хотела открыть ему себя, свою жизнь (и даже свой дом) — как бы сказать ему: «Видишь, Эйвери, какая я чистая женщина, видишь, мне это удается, несмотря на все трудности, с которыми приходится сражаться?» Но тут же возник вопрос: прилично ли ей приглашать Кларков в гости? Временами ей казалось, что да: они соседи, прихожане одной церкви, это будет просто дружеский жест. Все в полном порядке.

Потом ей начинало казаться, что это будет нелепо (уместно ли приглашать начальника к себе домой?). Два часа назад она хотела даже позвонить двоюродной сестре Синди Ра, но, чтобы честно описать всю ситуацию, ей пришлось бы рассказать и историю с участием Эми и Эйвери, и поведать о том, что Эмма пустила сплетню, и, конечно, Исабель передумала звонить. Нет, тут ей придется самой все решить, и она сидела за столом, печатала и колебалась то в одну, то в другую сторону.

Но как-то под вечер, выйдя из дамской комнаты, она увидела Эйвери одного в коридоре: он склонился над питьевым фонтанчиком.

— Эйвери, а что, если вам с Эммой прийти ко мне как-нибудь вечерком на десерт?

Эйвери распрямился и посмотрел на нее, капли все еще блестели в опущенных уголках его губ.

— Конечно, это только идея, я просто подумала… — Тут она осеклась и жестом словно остановила себя.

— Нет-нет, это очень любезно с вашей стороны, — заволновался Эйвери и торопливо вытер рот ладонью, — очень любезно.

Он кивнул, столь явно застигнутый врасплох, что Исабель, к своему ужасу, покраснела до ушей.

— Удачная мысль, — сказал он, — итак, какой вечер вы имеете в виду?

— В субботу. Если вы не заняты. Около семи. Но я не настаиваю, разумеется.

— В семь часов. По-моему, прекрасно. Надо еще у Эммы спросить, но вроде бы все прекрасно.

Они раскланялись, несколько утрированно, и Эйвери ушел.

— Спасибо огромное, — сказал он напоследок.

Вот и все.

Остаток рабочего дня Исабель просидела за столом, боясь поднять глаза.

За рекой в Ойстер-Пойнте школа вовсю готовилась к новому учебному году. Натирали мастикой паркет, пол в актовом зале особенно сиял медовым золотом. Со стен туалетов соскребли граффити, сами стены выкрасили заново, в женском туалете наверху починили протекавшие краны. В полуподвале, в кладовке возле учительской, появились коробки с рулонами коричневых бумажных полотенец, туалетной бумаги, ластиками, кусками мела. Миссис Элдридж, школьная медсестра, пришла, чтобы заполнить бумаги и составить список предметов первой помощи: спирт, бинты, йод. Она поставила на подоконник цветок в горшке.

Все это было необычайно приятно: в отсутствие суетливой толпы учеников школьное здание казалось воплощением благородных намерений, как ему и полагалось, оно казалось обителью знаний, которые дают опытные взрослые. Директор Кекс Мандель трудился не покладая рук, ликвидируя путаницу в расписании, возникшую в последнюю минуту, и, как сказала его секретарша буфетчице, стал еще добрее, чем был раньше.

Уборщик по имени Эд Джейнс, проработавший в школе Ширли-Фоллс двадцать восемь лет, вышел покурить на северное крыльцо и увидел девчушку, бредущую к зданию школы. Она то и дело поворачивала голову, вглядываясь в окна кабинета на первом этаже. Эд Джейнс тут же вспомнил ее, хотя она была на себя не похожа. Это была та девчушка, которая частенько уходила из школы с тем парнем — Робертсоном (тут уборщик вздохнул и покачал головой, пепел упал с его сигареты). За долгие годы он многое повидал в этой школе, но мнение свое всегда держал при себе. Он был тихим, одиноким человеком, который привык думать о людях лучше, чем они есть, но, наверное, из-за этого его частенько не замечали. Учителя почему-то игнорировали его даже чаще, чем ученики, и он нередко оказывался свидетелем непристойных, поразительных фраз, сказанных друг другу педагогами. И видел он многое: учитель биологии — грузный женатый мужчина лет пятидесяти, в очках с толстенными стеклами, которые расширяли и искривляли его зрачки, — однажды под вечер на лестничной площадке только задрал шерстяную юбку на заднице библиотекарши, как Эд Джейнс этажом ниже уронил швабру и вспугнул пташек (а потом благородно сделал вид, что ничего не замечает, когда пташки упорхнули).