Джулиан Барнс - Попугай Флобера

Мне нужно было его увидеть. Нам нужно было поговорить. Нельзя отказаться от любви так, как отказываешься от надоевшего парикмахера. Он не желал ехать ко мне в Париж; поэтому я поехала к нему. Я села на поезд — на этот раз не до Манта, а до Руана. В Круассе я плыла на лодке, вниз по реке; пока древний лодочник сражался с течением, в душе моей сражались надежда и страх. Взору открылся прелестный низкий белый дом в английском стиле; смеющийся дом, как мне показалось. Я сошла с лодки, толкнула железную ограду, но дальше меня не пустили. Гюстав запретил пускать меня. Какая-то старуха со скотного двора преградила мне путь. Он не станет видеться со мной здесь, он соблаговолит встретиться со мной в отеле. Мой Харон отвез меня обратно. Гюстав прибыл отдельно на пароходе. Он обогнал нас на реке и прибыл раньше. Это был фарс, это была трагедия. Мы пошли в мой отель. Я говорила, он не слышал. Я говорила о возможности счастья. Секрет счастья, сказал он мне, — это быть счастливым уже сейчас. Он не понимал моих терзаний. Он обнял меня с уничижительной сдержанностью и сказал, чтобы я выходила замуж за Виктора Кузена.

Я бежала в Англию. Я не могла оставаться во Франции ни минутой дольше: друзья поддержали мое решение. Я поехала в Лондон. Там меня тепло приняли. Я была представлена многим выдающимся личностям; познакомилась с Мадзини, познакомилась с графиней Гвиччиоли. Знакомство с графиней подняло мой дух — мы немедленно сделались друзьями, — но была в нем и тайная горечь. Жорж Санд и Шопен, графиня Гвиччиоли и Байрон… скажут ли когда-нибудь «Луиза Коле и Флобер»? Сознаюсь откровенно, я провела в этих печальных размышлениях много часов, стараясь отнестись ко всему философски. Что станется с нами? Что станется со мной? Разве дурно, спрашивала я себя, сочетать любовь с честолюбием? Дурно? Отвечайте.

Я отправилась в Виндзор. Я помню прекрасную круглую башню, увитую плющом. Гуляя в парке, я сорвала вьюнок для Гюстава. Должна сказать, что относительно цветов он всегда проявлял вульгарное невежество. Я имею в виду не их ботанические свойства — вероятно, он изучил этот предмет в свое время, как изучил почти все остальные (кроме женского сердца), — но их символику. Это утонченный язык — язык цветов: гибкий, изысканный, точный. Когда красота цветка отражает красоту чувства, которое она призвана передать… да, такую радость едва ли смогут доставить даже драгоценные яхонты. Радость эта тем острее, что цветок неизбежно завянет. Но может быть, к тому времени, как этот цветок завянет, он пришлет другой…

Гюстав ничего этого не понимал. Он был из тех, кто после долгой зубрежки усваивает две фразы из языка цветов: что гладиолус в центре букета сигнализирует количеством своих цветков о часе свидания, а петуния предупреждает о том, что письмо перехвачено. Вот такие примитивные, практические знаки были ему понятны. Возьмите, например, эту розу (неважно, какого она цвета, хотя на языке цветов пять разных роз будут иметь пять совершенно разных значений): приложи ее к губам, а потом помести между бедрами. Такова была его неистовая галантность. Я уверена, он бы не понял значения вьюнка или, если бы хорошенько постарался, понял бы неправильно. С помощью вьюнка можно послать три разных сообщения. Белый вьюнок означает: зачем ты меня избегаешь? Розовый вьюнок: я прилеплюсь к тебе. Синий вьюнок: я дождусь лучших дней. Догадайтесь сами, какого цвета вьюнок я выбрала в Виндзорском парке.

Понимал ли он вообще женщин? Я часто сомневалась в этом. Я помню, мы ссорились из-за его нильской шлюхи, Кучук-Ханем. Гюстав вел путевые заметки. Я спросила, можно ли мне почитать. Он отказал, я попросила снова и снова и так далее. Наконец он согласился. Они не слишком… приятны, эти страницы. То, чем Флобер особенно восторгался в Востоке, казалось мне омерзительным. Куртизанка, дорогая куртизанка, вымачивает себя в сандаловом масле, чтобы перебить запах клопов, которыми она вся кишит. Это что, возвышенно, прекрасно, спрашиваю я? Это удивительно, великолепно? Или это грязно и омерзительно банально?

Но дело тут не в эстетике, тут другое. Когда я выразила свое отвращение, Гюстав принял его за обычную ревность. (Я ревновала немного, это правда, — да и кто бы не ревновал? Читать дневник любимого человека и не найти ни одного упоминания о себе, а одни только панегирики вшивым шлюхам?) Может быть, неудивительно, что Гюстав посчитал это просто ревностью. Но послушайте его доводы, послушайте, как понимал он женское сердце. Не ревнуй меня к Кучук-Ханем, сказал он мне. Она — восточная женщина, восточная женщина — это машина; для нее все мужчины на одно лицо. Она ничего ко мне не чувствовала; она уже забыла меня; она в сонном круговороте — курит, принимает ванну, красит веки, пьет кофе. Что до физического удовольствия, то она его почти не чувствует, потому что ей в детстве вырезали заветный бугорок, источник наслаждения.