Даниэль Кельман - Измеряя мир

Да что ты, ответила она. Именно о такой речи на своей свадьбе я всегда и мечтала.

Через час ушли последние гости, и они с Йоханной отправились домой. Новобрачные говорили мало. Внезапно они почувствовали, что оба чужие друг другу.

В спальне он задернул гардины, приблизился к жене, почувствовал, что она хочет ускользнуть от него, нежно, но крепко обхватил ее и начал развязывать банты на платье. В темноте это оказалось не так просто; Нина всегда носила вещи, с которыми было легче управиться. Это продолжалось довольно долго, ткань была такой неподатливой, а бантов было такое множество, что ему уже не верилось, что он до сих пор еще развязал не все. Но потом он все-таки справился с этим, платье сползло вниз, и в темноте обозначилась белизна ее голых плеч. Он обнял Йоханну за плечи, а она инстинктивно закрыла грудь руками, и он ощутил ее сопротивление, когда вел ее к постели. Он обдумывал, как же ему справиться с нижней юбкой, если уж с платьем было столько мороки. И почему это женщины не носят вещей, которые легко было бы снять?

Не бойся, прошептал он и был, однако, удивлен, когда она ответила, что не боится, и спорым движением, неожиданно ловко, расстегнула на нем пояс.

Ты уже однажды делала это?

Да как тебе в голову такое пришло? спросила она, смеясь, и в следующий миг ее нижняя юбка колом встала на полу, однако она все же медлила, и тогда он потащил ее за собой; они уже лежали друг подле друга, тяжело дыша, и каждый ждал, чтобы затихли громкие удары сердца другого. Он протянул руку, провел по ее груди и животу и даже решился рискнуть, хотя ему казалось, он должен за это извиниться, спуститься пониже, и вдруг в этот момент в щель между гардинами проглянул бледный и подернутый дымкой диск луны, и он застыдился, потому что именно в этот самый момент ему стало ясно, как можно скорректировать ошибки в измерении орбит планет методом приближенного вычисления. Ему очень хотелось записать эту свою мысль, но ее рука ползла по его спине, опускаясь все ниже.

Я себе это не так представляла, сказала Иоханна, и в ее голосе слышались страх вперемешку с любопытством, все такое живое, словно здесь с нами присутствует кто-то третий.

Он навалился на нее, но поскольку почувствовал, что она испугалась, подождал какое-то мгновение, пока она не обвила его тело ногами, однако тут он извинился, встал, прошел, пошатываясь, к столу, обмакнул перо в чернила и написал, не зажигая света: сумму квадр. разностей меж. наблюд. и рассч. — мин.; это было слишком важно, он не имел права забыть это. Он слышал, как Йоханна сказала, что не может в это поверить и все еще не верит, что даже сейчас, когда она так взволнована… Но уже все сделал. Возвращаясь к ней, он стукнулся ногой о ножку кровати, а потом почувствовал опять ее под собой, и только когда она притянула его к себе, заметил, насколько он нервничал, и в какой-то момент его крайне удивило, что оба они, почти ничего не зная друг о друге, оказались в такой ситуации. Но потом опять все стало иначе, и он не испытывал больше никакой робости, а под утро они уже так хорошо познали друг друга, словно давно занимались этим и всегда только друг с другом.

Уж не глупеют ли от счастья? Когда Гаусс в последующие недели листал Disquisiotiones, ему казалось очень странным, что это его труд. Он напрягался, чтобы понять все эти производные. И очень дивился: неужели его ум опустился до уровня посредственности? Астрономия была материей более грубого свойства, чем математика. Проблемы можно было решать не обязательно путем умозаключений, при желании любой мог таращиться в окуляр, сколько захочешь, пока глаза не заболят, а кто-то другой фиксировать результаты измерений, составляя утомительно длинные таблицы. Для него это делал господин Бессель из Бремена, единственный талант которого заключался в том, что он никогда ничего не путал. Будучи директором обсерватории, Гаусс имел право привлекать помощников, несмотря на то, что в фундамент обсерватории еще не заложили ни одного камня.

Он уже много раз просил аудиенции, но герцог был постоянно занят. Гаусс написал гневное письмо и не получил ответа. Он написал второе, и опять никакой реакции, тогда он уселся в приемной и ждал до тех пор, пока один из секретарей со всклокоченными волосами и перекошенным мундиром не прогнал его домой. На улице он встретил Циммерманна и горько ему пожаловался.

Профессор посмотрел на него как на явление не от мира сего и спросил, неужто он действительно не знает, что идет война?