Николай Дежнев - Принцип неопределенности

— А мне кажется затем, чтобы научиться ничего не бояться, вот зачем! Вообще ничего, потому что… — Он замолчал. Непонятно было, стоит ли, да и как рассказать пареньку о том, что жизнь всего лишь маленькая часть совершаемого человеком пути, а еще про милость Господа и про ангела-хранителя.

— И смерти? — не стал дожидаться объяснений Васька.

— И смерти! — подтвердил Мерцалов. — Если хорошенько разобраться в том, как устроен мир, то ничего не будет страшно, а только светло и радостно. Ведь для того человек и живет на земле, чтобы лучше себя понимать…

Мальчонка сидел смирно, смотрел на вскипавшую каплями дождя серую воду. Просвет неба за Волгой затянуло облаками. Гряда за грядой они наползали откуда-то с севера, отчего казалось, что тепло уже никогда не наступит.

— Выходит, ты разобрался?..

— Да нет, но пытаюсь… — усмехнулся Мерцалов, сглаживая усмешкой невольный пафос слов.

Судя по нахмуренному лбу и сосредоточенному взгляду, Васька что-то усиленно обдумывал.

— Скажи, люди ведь должны быть добрыми, правда? А ты знаешь хоть одного человека, который был бы по-настоящему добр?

На этот раз пришла очередь задуматься Мерцалову, однако думал он недолго.

— Знаю. Есть у меня один старый друг, живет в Москве. Когда мне было плохо, очень плохо, Мокей пришел….

— Мокей? — удивился мальчик. — Он что, англичанин? Никогда не слышал такого имени…

— Нет, Васька, русский. Никто его не звал, пришел сам и принес мне деньги, много денег, чтобы я решил, как с ними поступить. Сидел со мной на кухне и рассказывал байки, чтобы меня развеселить. У нас с ним еще со студенческой скамьи было негласное соперничество, кто большего в жизни достигнет…

— И он победил? Раз у него много денег…

— Нет, Васек, в этом соревновании победить невозможно, потому что непонятно, как и чем достигнутое измерять. Молодые были, глупые, многого тогда не понимали…

Мерцалов замолчал.

— А он к тебе приедет, этот Мокей? Вот бы посмотреть!..

— Обязательно, — улыбнулся Мерцалов, — давно мы с ним не виделись, но что приедет — это точно!

Васька долго сидел не двигаясь, словно переваривал услышанное. Потом, следуя какой-то своей, неясной для Мерцалова логике, спросил:

— Вот ты все пишешь, пишешь, а тысячу страниц написал?

— Ну, тысячу не тысячу, а кое-что есть, — бросил Васка на мальчонку озабоченный взгляд. — Не замерз? Смотри, а то мне хана!

— А кто будет твою книжку читать? — продолжал допытываться Васек.

— Кто? — Вопрос застал Мерцалова врасплох. — Ну, кому это интересно! Мое дело, Васек, написать, а там каждый решает за себя. В жизни главное изо дня в день заниматься своим делом, а остальное уж как получится…

Васке очень хотелось рассказать, о чем он пишет, но было бы по меньшей мере странным, если бы он пустился в рассуждения о том, как и откуда появилось в мире зло. Одиночество, когда не с кем поделиться наболевшим, сродни изощренной средневековой пытке, особенно если вынимают душу проклятые вопросы человечества, но Васек на роль конфидента явно не подходил.

Мерцалов вздохнул и продолжил:

— Может быть, и ты когда-нибудь прочтешь…

— А тебе много еще осталось?

Васка открыл было рот, чтобы отшутиться, но парнишка его перебил, заметил мечтательно:

— Как закончишь, тебя, наверное, наградят! Вот тогда маминой Клавке и ребятам выйдет облом…

Мерцалов не смог себя сдержать, рассмеялся. С сомнением покачал начавшей седеть головой.

— Нет, Васек, на награду рассчитывать не приходится. То, о чем я пишу, людям, как правило, знать не хочется, им без этого знания проще живется… — Зябко передернул плечами. — Холодно что-то, может, пойдем домой?

— Пошли! — неожиданно легко согласился Васька и спрыгнул с высокой лавки на железный пол.

Всю дорогу вверх по косогору он хмурился, как будто что-то обдумывал, и мысли его, похоже, забрели далеко от испорченной непогодой рыбалки.

Серпухин падал, падал долго, так долго падал, что успел пожалеть о том, что жизнь его оказалась такой короткой и никчемной. Ударившись же о землю, тут же вскочил и, как загнанный в угол зверь, принялся скалиться и наносить по воздуху град удивительных по скорости исполнения ударов. Вид его был дик, лицо перекошено животным ужасом. В разорванной на груди исподней рубахе и подвязанных обрывком веревки портках Мокей выглядел сбежавшим из дома скорби пациентом. Портрет очутившегося на углу Охотного Ряда и Большой Никитской дикаря дополняли разметавшиеся во все стороны жидкие волосы и блуждающий взгляд, которым он обводил пораженных неожиданным явлением прохожих.