Николай Дежнев - Принцип неопределенности

— Васка?.. — подняла она театрально брови. — Это который же Васка? Ах да, ты ведь мне говорил! Вы еще ходили с ним пробовать новый спиннинг… Он что же, сам тебе рассказал о книге?..

— Ну да! А еще говорил, что главное в жизни — научиться ничего не бояться и даже смерти. Ребята над ним смеются, а он хороший. Я даже с одним подрался, во, смотри! — показал он почти зажившую ссадину. — Его бабка приходила жаловаться, что я разбил гаду нос!

— Но, Васенька, разве можно так о своих товарищах? — покачала укоризненно головой Анна Игнатьевна.

— А что он о Васке гадости говорит? — нахохлился мальчишка.

Примолкла и крестная. Вселявшая поначалу надежду ситуация, как она теперь понимала, осложнялась тем, что на пути племянницы повстречался не обыкновенный добрый малый, а мужик с идеями, который — тут к гадалке не ходи — испоганит своими исканиями не только собственную, но и ее, Поленьки, и без того несладкую жизнь. Одно дело, когда такие блаженные беспривязно бродят по страницам русской классики, тут ими где-то даже можно гордиться, и совсем другое, когда эти типы лезут со своей дурью к близким тебе людям.

Васек, ангельская душа, не представлял, что творится в душе крестной.

— А еще Васка говорил с директором о природе зла, она уговаривала его пойти работать в школу…

«Час от часу не легче! — ахнула про себя Анна Игнатьевна и еще сильнее сжала в своей ладони Васькину руку. — Нахлебается бедная девочка с этим Мерцаловым так, что мало не покажется. Рассуждал бы лучше как все о футболе или о чем другом, о чем любят поговорить подвыпившие мужики, а тут такая напасть!» Спросила почти автоматически, как если бы для поддержания разговора:

— Директриса, наверное, занятия Васки не одобрила?..

— Да нет, она его и не слушала, — махнул рукой Васек, — у нее у самой забот полон рот! — Вздохнул как-то очень по-взрослому. — Ее сын тремя классами старше меня учится, первый на нашей улице хулиган…

Минут десять после этого шли молча. Наглядевшаяся за долгие годы всякого, Анна Игнатьевна прекрасно представляла заманивавшую Мерцалова в школу загнанную жизнью женщину, для которой, кроме своего домашнего, источником зла была хроническая нехватка учителей, не говоря уже о грошовой зарплате и необходимости достать денег на ремонт здания. Так, не говоря ни слова, и подошли к пряничному, красного кирпича зданию драмтеатра, за которым в центре маленькой площади стоял памятник легендарному полководцу. Тот вел свою дивизию в бой с высоко поднятой в руке шашкой.

Мальчишка огорчился:

— Ну вот, из-за тебя опоздали!

Анна Игнатьевна не сразу поняла, о чем он.

— А Полина что обо всем этом думает? — решилась она на прямой вопрос.

— Мама? — переспросил Васька. — Откуда ей знать, что у Чапая новая сабля…

В попытке обрести логику Анна Игнатьевна потрясла седой головой:

— Да не о Чапаеве я! О Мерцалове, о Васке! Она что-нибудь говорит?..

Мальчонка поднял вихрастую голову и посмотрел на крестную:

— Не, ничего! Только, когда подружки разойдутся, уложит меня спать, а сама сидит у окна и тихо плачет…

«Вот оно как! — подвела про себя итог Анна Игнатьевна, — значит, любит!» А хорошо это или плохо, как ни прикидывала, понять так и не смогла. Может, все еще и образуется, думала она, лежа ночью в кровати без сна, может, этот Васка не совсем пропащий. Осеняла себя в темноте крестом и одними губами шептала молитву:

— Пресвятая Богородица, спаси нас!..

Много на Руси хватких мужиков, есть и такие, кто на ходу подметки режет, но все они без исключения позавидовали бы оборотистости профессора Шепетухи и его команды. Когда он успел ее набрать — осталось тайной, но после исторической встречи в ресторане не прошло и недели, как новое общество с весьма ограниченной ответственностью уже работало на полную мощность. Называлось оно Движение радужного счастья Мокея Серпухина и располагалось в отдельном особнячке в пределах Садового кольца, будто специально построенном для него в середине позапрошлого, девятнадцатого века. Стоило солнышку заглянуть в его высокие окна, как в бывшей городской усадьбе, словно поутру соловьи, начинали заливаться телефоны и уже не умолкали до той поры, когда, отужинав, москвичи усаживались перед телевизором хлебнуть с экрана намешанной для них дури. На город спускалась ночь, но приходил рассвет, и молодые люди с жадным блеском в наглых глазах снова хватались за телефонные трубки и вели бесконечные переговоры с такими же молодыми и беспардонными, но разбросанными по бескрайним просторам ничего еще не подозревавшей страны. Сюда, ко входу с портиком и мраморными ступенями, подъезжали по хрустящей гравием дорожке лимузины в сопровождении похожих на жуков черных джипов охраны. Из них выходили самодовольные и очень сытые люди. Поднявшись во второй этаж, они скрывались за лакированными дверями кабинета, на стене которого висела скромная, золотом по черному, табличка: