Иосиф Герасимов - Вне закона

— Живи, гаденыш! Еще не вечер…

Все эти годы Илья Викторович пестовал в себе жажду мести; он жил рутинной жизнью пенсионера, но знал: удар надо будет нанести в самый решающий момент. Конечно, Судакевич прав: Луганцева готовили к рулю управления, его начали готовить еще тогда, когда в комитете восседал голубоглазый ангел в очках, ставший потом генсеком; он знал: рано или поздно понадобятся власти такие, как Иван Кириллович, их легко держать в узде, потому что о них все до мелких деталей известно и они будут проводить ту политику, какую им укажут.

Но ведь не одного Луганцева вели по этому пути, были наверняка и дублеры, в таких делах не рискуют. И если Илья Викторович уберет Луганцева, то выдвинут вперед дублера, тот, скорее всего, уже готов, и в принципе ничего не изменится, дублер наверняка поведет себя на высоком посту точно так же, как Луганцев.

Зато Илья Викторович, стоящий уж одной ногой не на земле, уйдет в небытие удовлетворенный, выполнив данное себе слово.

Конечно, в этом есть элемент дешевого романтизма, но тут ничего не поделаешь, это сильнее Ильи Викторовича. Он нанесет удар в парламенте в самый последний момент; найдет способ, чтобы там зачитали документы о Луганцеве, а вообще их достаточно сунуть в парламентскую комиссию, как слухи сразу же распространятся. В прежние годы ничего подобного сделать бы не удалось, а сейчас… Ох, какой грандиозный фейерверк можно устроить, как взорвется зал, хотя там в удобных креслах восседает немало таких, как Луганцев, но они-то больше других раскричатся, радуясь, что не они попались, а другой, вот и поделом ему!

— Не балуй! — неожиданно строго сказал Судакевич, словно услышал размышления Ильи Викторовича. — Я тебе по-дружески… Не лезь не в свое дело. Смута в отечестве, смута, и рука на руле должна быть верная. А то все наши дела, вся жизнь — кошке под хвост. А если уж к свободе идти, то тоже под хороший марш и в ногу. Придут когда-нибудь к ней, придут, только поспешать не надо. Что Богом дано, то и приемли. Наши людишки еще живут в мути, им до чистой водички далеко. Перебрось их в чистое — сдохнут. Вон Моисей повел свой народ из Египта, из одной среды обитания в другую, из рабства к свободе. Сколько же бунтов было сотворено! И не туда идем, и не так. Предательства тоже были. Когда же Господь призвал Моисея на Синай и даровал ему для народа заповеди, — а ведь и поныне лучше этих заповедей на свете нет ничего, — да, даровал заповеди и уложения, как жить свободными, люди вроде приняли их, но тут же в грех вошли, золотого тельца сотворили. Вот тогда-то Моисей сообразил — не готов народ, нет, не готов народ, потому еще сорок лет водил его по пустыне, чтобы вымерли те, что были рабами, и народились бы новые люди, принимавшие новые заповеди и уложения как естественный закон жизни. И вот что любопытно, Илья Викторович, когда дошли до земли обетованной, Господь и Моисея в нее не пустил. Сподобил взглянуть на эту землю с высоты, да перед Иорданью Моисей и отошел. Знал Господь, как ни велик Моисей, но ведь и он хлебнул рабства, нес в душе своей, хоть незаметные, его капли, и потому не дал ему ступить на землю обетованную. Вот так-то… Депутатишкам-то нашим надо бы в Библию заглядывать да думать над нею, тогда бы они, может, и покорились тому, кто пытается их направить.

Илья Викторович рассмеялся.

— Ты что? — вскинулся Судакевич. — Думаешь, я в поповство ударился? Просто порассуждать люблю.

— Да не об этом я, — махнул рукой Илья Викторович. — Но ведь те, кто пытается направить, может быть, большие рабы, чем все другие. Тебе ли этого не знать, эх ты, Судакевич!

Римма Степановна встретила его в прихожей, улыбнулась.

— А я заждалась. Думала — позвонишь. Греть обед?

Он поцеловал ее в щеку, снял шляпу, плащ, повесил на вешалку, протер очки, запотевшие от холода, чистым отглаженным платком.

— Не надо. Я сыт. Немного позднее — чаю.

— Ты приляжешь?

Он снова ее поцеловал, ответил:

— Немного посижу у себя. — Он прислушался, звуки музыки доносились из большой комнаты. — Что-нибудь интересное по телевизору?

— А-а, так, чепуха, — махнула она рукой.

— Никаких звонков не было?

— Я бы сказала.

Он кивнул и пошел в свою комнату, переоделся в домашнее и удобно уселся в кресло возле письменного стола.

Все-таки встреча с Судакевичем утомила его, и теперь, вспоминая, как нелеп временами был Степан Степанович, как пил, облизывался, поглядывая на официанток и актрис, подумал, что вполне мог бы обойтись без этой встречи, ведь ничего нового она не дала. А может быть, все-таки дала?