Ясмина Хадра - Теракт

Я возвращаюсь в гостиницу и вижу, что не взял с собой ни туалетных принадлежностей, ни лекарств. Телефон нагло пялится на меня с тумбочки. Но кому звонить? И который теперь час? В комнате тесно от моего прерывистого дыхания. Мне нехорошо; я чувствую, что неумолимо соскальзываю куда-то…

И вот я снова на улице. Как-то вдруг очутился. Не помню, как вышел из гостиницы, не знаю, сколько времени брожу по городу. Все окна темные. Только где-то вдали слышится гудение мотора, и вскоре ночь опять безраздельно властвует над всем, что спит… Вот киоск, рядом телефонная будка. Ноги неотвратимо несут меня к ней, рука снимает трубку, пальцы набирают номер. Кому я звоню? Что скажу? В трубке раздаются гудки — пять, шесть, семь… Щелчок, и заспанный недовольный голос произносит: "Алло? Кто это? Соображаешь, который час? Мне завтра на работу…" Я узнаю голос Ясера. Странно, что это он. Почему он?

— Это Амин…

Пауза, потом Ясер говорит хрипло:

— Амин? Что-то случилось?

— Где Адель? — слышу я свой вопрос.

— Послушай, три часа ночи.

— Где Адель?

— Откуда мне знать? Ясное дело, там, куда его занесло по делам. Я его уже несколько недель не видел.

— Ты мне скажешь, где он, или хочешь, чтобы я у тебя дома его дождался?

— Нет! — вскрикивает он. — Только не приезжай в Вифлеем. Те типы тебя ищут. Говорят, что ты их обманул, что тебя из Шин-Бет подослали.

— Где Адель, Ясер?

Снова пауза — длиннее, чем предыдущая, и наконец Ясер выговаривает:

— Джанин… Адель в Джанине.

— Не лучшее место для бизнеса, Ясер. Джанин в огне и крови.

— По последним сведениям, он в Джанине, честное слово. Какой мне смысл врать? Когда он вернется, я дам тебе знать, если хочешь… А в чем вообще-то дело? Что с моим сыном, если ты звонишь в такой час?

Я вешаю трубку.

Не знаю почему, но теперь мне чуть лучше.

Ночной портье недоволен, что его вытащили из постели в три часа ночи: гостиница закрывается в двенадцать, а дверной код я не запомнил. Это тощий молодой человек, вероятно студент, который но ночам стережет чужой сон, чтобы было чем платить за учебу. Он нехотя впускает меня, ищет ключ от моего номера, но нигде не может найти.

— Вы точно сдавали его, когда выходили из гостиницы?

— С какой стати мне таскать с собой ключ?

Он исчезает за стойкой, склоняется над столом, за которым днем сидят портье, роется в бумагах, журналах, раскиданных вокруг факса и копировального аппарата, выпрямляется, бормочет:

— Странно.

Пытается вспомнить, где лежат дубликаты ключей, но спросонок плохо соображает.

— Вы у себя хорошо посмотрели?

— Да я вам сказал уже: нет его у меня, — говорю я, хлопая себя по карманам.

Моя рука судорожно сжимается: вот же он, ключ, в кармане. Сконфуженно извлекаю его. Ночной портье подавляет раздраженный вздох. Вслух он, впрочем, ничего не говорит, только желает мне спокойной ночи.

Лифт не работает, я поднимаюсь по узкой лестнице на пятый этаж, здесь вспоминаю, что мой номер на третьем, спускаюсь обратно. Свет в комнате не зажигаю.

Я раздеваюсь, вытягиваюсь на кровати поверх покрывала и вперяюсь в потолок, который, как черная дыра, мало-помалу всасывает меня.

На пятый день я понимаю, что медленно, но верно теряю рассудок. Мои рефлексы опережают мои намерения, а многочисленные оплошности еще ухудшают дело. Днем я не выползаю из номера; сижу, обмякнув, на стуле или валяюсь на кровати, вытаращив глаза, будто стараясь разглядеть изнанку задних мыслей — в голову безостановочно приходят самые разные и причудливые идеи: я подумываю продать свою виллу через агентство недвижимости, поставить на прошлом жирный крест и уехать в добровольное изгнание — в Европу, а еще лучше в Соединенные Штаты. По ночам я выхожу будто хищник из логова, и шляюсь по кабакам самого гнусного разбора, надеясь, что в таких заведениях, где я отродясь не бывал, мне не грозит встреча с каким-нибудь знакомым или бывшим коллегой. В полумраке этих прокуренных, затхлых баров у меня возникает странное ощущение — будто я невидимка. Здесь вечно толкутся крикливые пьянчуги и женщины с отрешенным взглядом, и никто не обращает на меня внимания. Я сажусь за какой-нибудь столик в дальнем углу, куда не осмеливаются забредать даже девицы навеселе, и тихо напиваюсь, пока мне не скажут, что заведение закрывается. Тогда я перекочевываю с бутылкой в парк — всегда один и тот же, на лавку — одну и ту же, и возвращаюсь в гостиницу лишь на рассвете.

Потом, в каком-то ресторане, все вдруг идет кувырком. Гнев, который я много дней копил в себе, вырывается на волю. Я это предвидел. Я взвинчен, нервы оголены, так что короткое замыкание было лишь вопросом времени. Мои слова уже давно звучат грубо, на вопросы я отвечаю поспешно и резко; я растерял терпение и злюсь, стоит кому-нибудь задержать на мне взгляд. Сомнений нет: я превращаюсь в кого-то другого, в непредсказуемое и в то же время странно обаятельное существо. Но в тот вечер, в ресторане, я самого себя переплюнул. Сначала мне не понравился столик, за который меня посадили. Я хотел забиться в какой-нибудь укромный угол, но там не оказалось свободных мест. Я скорчил недовольную гримасу, однако в итоге уступил. Затем официантка сказала, что жареная печенка закончилась. Она говорила правду, но меня взбесила ее улыбка.