Ноэль Шатле - Дама в синем. Бабушка-маков цвет. Девочка и подсолнухи [Авторский сборник]

И еще были подарки. Когда Марта заглядывала в пакетик, сердце неожиданно пробуждалось и отвечало ей торжествующей песнью. Оно начинало отчаянно биться. А шуршание бумаги перекрывало все шумы «Трех пушек». Можно было подумать даже, будто все в кафе замирали, слушая это шуршание.

Под нежным и веселым взглядом Человека-с-тысячей-шарфов она разворачивала подарок с таким ощущением, словно расстегивает платье, и щеки ее пылали.

В таких случаях Валантен никогда не отходил далеко. Он приближался, вроде бы для того, чтобы предложить им по второй рюмке портвейна, а на самом деле — чтобы восхититься сюрпризом.

Среди самых необычных подарков она часто обнаруживала рисунки, на которых была изображена — главным образом сангиной — женщина в шляпе, поразительно похожая на ее дочь.

Она так и говорила:

— До чего же красиво. Можно подумать, это моя Селина.

А Человек-с-тысячей-шарфов неизменно отвечал:

— Нет, Марта, это вас я вижу такой. Это вы…

Толстая перекошенная физиономия в глазке выглядела смешно и угрожающе. Мадам Гролье размахивала руками и давила на кнопку звонка. У Марты не оставалось выбора: придется впустить эту цербершу, пока она не проткнула дверь насквозь…

Консьержка, сменив гримасу на улыбку или что-то похожее, произнесла с порога: «Кое-кто оставил вот это для вас… Кое-кто сказал, чтоб непременно в собственные руки…»

«Вот это» оказалось плоским пакетом, перетянутым красной ленточкой. Что же до «кое-кого» — на неопределенном местоимении был сделан акцент, оно прозвучало с пафосом и чуть-чуть насмешливо, — Марта мгновенно догадалась, что «кое-кто» должен выглядеть пожилым господином, напоминающим художника, что он, скорее всего, был одет в коричневый вельветовый пиджак и носил на шее экстравагантный шарф… Или шейный платок…

Марта посмотрела на консьержку. Должно быть, существуют, думала она, посланцы, специально предназначенные для некоторых поручений, и у них такие божественные лица, наверное, ну, например, как лик ангела с Боттичеллиевского «Благовещения», репродукцию которого Человек-с-тысячей-шарфов бережно хранил в своем альбомчике для набросков.

Она поблагодарила мадам Гролье и отобрала у консьержки пакет, чуть ли не вырвав его из цепких пальцев.

— Это… Это ваш друг? — настоятельно требуя ответа, с нажимом спросила шпионка.

— Да. Да. Именно так. Друг!.. Пока, мадам Гролье… Всего хорошего!

Марте было не по себе.

Сегодня вечером у них не предполагалось свидания, потому что ему надо было вести к ветеринару Собаку, у которой вдруг пропал аппетит. «В таком возрасте это тревожный признак», — уточнил Человек-с-тысячей-шарфов, и Марта видела, что он действительно немного тревожится.

Нет свидания, и все-таки Феликс здесь, рядом с ней, он здесь — в этом подарке, который ей не терпится развернуть, пусть даже нет поблизости Валантена, который порадовался бы с нею вместе…

Марта стала снимать упаковочную бумагу прямо на кухонном столе; слева стояла ваза с компотом из яблок, справа — шкатулка для рукоделия, которую она решила разобрать и привести в порядок, потому что уже сто лет, как не шила, ну, не сто лет — несколько недель, и за это время как бы в доказательство ее беззаботности и стремления к излишествам во всем скопилось сто-о-олько штопки! А сердце ее пело…

Футляр, и довольно большой, да уж, маленьким его не назовешь, а в нем — альбом, старый альбом, нет, одна пластинка, виниловый диск с отрывками из «Севильского цирюльника», а на картинке, украшающей «домик» для пластинки, — Розина в огненно-красном платье, женщина-взрыв, женщина-извергающийся вулкан, и все это, судя по истертости картона обложки, давным-давно было во владении Феликса, может быть, даже сопровождало его очень долгие годы, деля с ним одиночество.

Значит, это его диск! А насколько же это более драгоценный подарок, чем любая новая пластинка! И, значит, это его Розина, его пылкая Розина, которую он захотел преподнести Марте как часть себя самого, но и для того, конечно же, чтобы, как прежде, разделить с ней восторг, напомнив, что они ощущали, первый раз слушая вместе оперу, чтобы хрупкое женское запястье снова почувствовало тяжесть мужской руки и чтобы безумные и стройные рулады, дивные звуки, которые можно было бы назвать самой Любовью, проникли теперь в ее дом и поселились в нем так же прочно, как жили до тех пор в его доме. Заполнив дом до краев…

Марте стало немного не по себе, ей почудилось, будто она вся превратилась в одно отчаянно бьющееся сердце, и сердце это увлажнилось слезами.