Ноэль Шатле - Дама в синем. Бабушка-маков цвет. Девочка и подсолнухи [Авторский сборник]

Соланж наклонилась поближе к зеркалу. Седой волос около уха потихоньку отрастал. Надо сказать, она его лелеет. Она с ним разговаривает, возится с ним, в точности так же, как возится со стоящими в гостиной цветами в горшках, изо всех сил стараясь помочь растениям выжить в этой окончательно заброшенной комнате.

Хотя к первому присоединились и другие седые волоски, и не только на висках, ими оказалась пронизана ее угольно-черная грива, которую она перестала подкрашивать, все-таки именно этот волосок остается предметом ее особой нежности.

Впрочем, нежности у нее теперь хоть отбавляй, хватает на все признаки того, что ее лицо и тело потихоньку начинают сдавать, — вот, например, те места, где кожа едва приметно смята. По утрам она выискивает эти складочки, тихонечко проводит по ним кончиками пальцев, ласкает взглядом. С нежностью относится она и к мелким коричневым пятнышкам, разбросанным по коже, словно теневые цветочки: удивительная вышивка времени на светлой ткани плоти, — она пересчитывает их по вечерам, после супчика, выложив руки рядышком, ладонями вниз, на кухонный стол.

Соланж улыбается зеркалу — оно так чудесно рассказывает ей именно ту историю, которую хочется услышать. Она улыбается завтрашнему дню, уже стоящему на пороге.

Ее волосы быстро обучились новой премудрости. Они теперь сами скручиваются в узел на шее, сами подставляются под шпильки, послушно, как собака, которая тянет голову навстречу ошейнику в хозяйских руках.

Сегодня очередь черной блузки.

Соланж берет лежащую на холодильнике сумочку, достает из овощного ящика туфли. Она очень довольна тем, что на верхней полочке платяного шкафа в спальне нашлись нитяные перчатки. Она больше ни за что не выйдет из дому без перчаток. Неплохо было бы купить шляпку к серому костюму. И еще она приглядела в галантерейной лавке, где торгуют чулками, бельем и мебельными тканями, темно-синее шелковое платье: у нее такое чувство, будто бы оно уже ей принадлежит.

В почтовом ящике почти совсем пусто. Но одно письмецо все-таки есть. Соланж узнала почерк Колетт.

Это письмо она прочтет. А все остальные складывает в стопку в гостиной, на столике рядом с автоответчиком, так, на всякий случай…

Металлическая калитка, поскрипывая, дарит ей воспоминание о дюнах и о море. В сквере на стульях сидят две девчушки со школьными ранцами, больше никого.

Песок в песочнице разровняли граблями.

Соланж устроилась на самой середине скамейки, прямо перед девчушками, которые в странном молчании сидят одна напротив другой. Неподвижные, понурившиеся, можно подумать, на обеих только что обрушилось какое-то страшное известие, которое совершенно убило их, пригнуло к земле.

Соланж, в который уже раз, проникает, пробирается в самую сердцевину этой тяжкой, слишком тяжкой для таких молоденьких девчушек тишины. Она берет на себя часть их молчания, как будто одно то, что она окажется внутри, пусть даже ничего не зная и ничего не понимая, может сделать его менее тягостным. Заляпанные наклейками ранцы школьниц не вяжутся с загадочными терзаниями, от которых так низко клонятся две головки с еще детскими кудряшками на тонких белых шейках.

Решетчатая калитка скрипнула. Кто-то сюда идет: пожилая особа, она ведет кого-то на поводке… Соланж узнает Даму-с-рыжим-котом.

Обе девочки, все так же молча, вскакивают и решительно, почти яростно встряхиваются, словно пытаясь скинуть с души несправедливо, нечестно навалившийся груз, потом бросаются к выходу и с дикарскими воплями перепрыгивают через металлическую ограду.

Соланж припоминаются рассказы о войне, там было что-то похожее: солдаты с ревом выскакивали из окопов и с безрассудной смелостью бросались навстречу вражескому огню.

Ее с неодолимой силой захватило сострадание, прежде всего — к этим девчушкам, потом к людям вообще, по крайней мере, к тем, кого что-то постоянно толкает в сражение. Потому что лично она, Соланж, с некоторых пор больше не сражается ни за что и ни за кого, и еще того меньше готова сражаться ради себя самой. Соланж избавилась от оружия, от какого бы то ни было оружия в ту самую минуту, когда замедлила шаг, сменила ритм, с тех пор, как ступает, старательно отмеряя и выверяя каждое прикосновение ступни к асфальту, плавно покачиваясь на ходу… Это плавное покачивание управляет теперь ее жизнью. Оно — единственная мера, которой она согласна подчиниться, потому что здесь нет принуждения, нет насилия, словом, для нее это естественный ритм. Тайный метроном сопровождает ее в глубоком бездействии, заполняющем дни и ночи.