Александр Мильштейн - Контора Кука

На работе он давно уже не был, возможно, его уже оттуда уволили, он не мог точно вспомнить, что он там в последний раз сказал, и потому боялся звонить, чтобы не разрушить свою же легенду, «вот вспомню, тогда и позвоню…»

Паше хотелось внушить Ширину мысль о том, что ему необходимо связаться со своим непосредственным начальством, но как-то язык не поворачивался давать «старшему товарищу» такие советы… зато он напирал всячески на то, что «они с Лилей — одно целое», что им просто необходимо — для мира во всём мире — жить вместе, что он, Паша, их просто даже не представляет по отдельности…

— Ну как не представляешь? — криво ухмылялся небритый Ширин. — А вот же я…

Паша хотел сказать, что Ширин совсем не похож на себя недельной давности, не говоря уже о двухнедельной… но молчал. Или уговаривал Ширина не пить: «сердце…» — но тот говорил, что теперь уже нельзя так резко соскакивать, вот от этого сердце может и не выдержать, не-не, пить сейчас резко нельзя бросать — ни в коем случае, он обещал начать «половинить», но пока это всё были пустые обещания и полные стаканы́, и снова они чокались, и Паша «четвертинил», а потом просто уже не составлял компании: «завтра на работу»; Ширин посылал ему «воздушный чок» и опрокидывал водку или виски в одиночку.

Всё это Паша гораздо красочнее, чем это сделали мы, полагая, что не нужно это подробно описывать: запой — он и в Африке запой, nicht wahr… [48] Не правда ли ( нем. ). описал Лиле, когда она позвонила ему на мобильный.

Он был на работе и, быстро сказав в трубку на немецком: «Варте маль» [49] Warte mal ( нем. ) — погоди-ка. , — встал и вышел в коридор.

— У тебя там что, русские сотрудники появились? — спросила Лиля.

— Да нет, просто я не хочу думать, что говорить, имена, да и многие слова, понятны же на всех языках… Так вот. Говорю на эсперанто: караул! Если его сейчас же не вывести из этого состояния…

— Я звонила ему, — прервала его Лиля.

— Да? — обрадовался Паша. — И что же?

— А ничего. Я не могу ему дозвониться, с утра, весь день его набираю… И на мобильный, и на твой домашний. Как ты думаешь, где он может быть? Не у этой…

— Лиля, я же тебе говорил, что её больше нет, забудь. Это был абсолютный фантом…

— Да ладно, я же не ревную, как ты понимаешь. Просто — где он?

— Я не знаю, может быть, спит?

— В три часа дня… В общем, если я не дозвонюсь, будь добр, передай Лёве следующее: побаловались и хватит, не дети уже… Пусть собирает вещи и дует домой. Я его жду.

Проснувшись в час дня, Ширин увидел, что на улице солнце — после недели дождя, серости и сырости; и подумал, что можно перебратья с раскладушки на тахту — ту, что стоит на балконе, — в квартире было душновато…

Впрочем, выйдя на балкон, он поёжился: осеннее солнце уже не очень-то и пригревало, а «старая кровь ещё меньше…» — подумал он и хотел было вернуться в комнату… Но понял вдруг, что попал в мышеловку.

Сколько раз Паша напоминал ему, чтобы он не закрывал наглухо балконную дверь, потому что её потом с той стороны — балкона — просто невозможно открыть, такой вот дурацкий замок-затвор… «Идиотский, б..!» — Ширин всеми силами надавил на дверь — на тонкую белую планку, перекладину… Без результата. При этом он вышел на балкон практически без ничего, то есть в одних трусах… Не говоря о том, что и мобильный, и бутылка «Джонни Уокера», на четверть ещё полная для опохмела, остались на журнальном столике, мобильный, проснувшись, он… даже не успел включить, а из бутылки — сделать хотя бы глоток, сразу полез «наружу», воздухом подышать, на балкон, как последний дебил… «Д-д-д-д-доброе утро, п-п-п-последний герой!» — пропел Ширин, дрожа от холода.

Он вдруг вспомнил, что Паша запер на кухне тех двоих, которые куда-то после этого делись , и он ходил их там искать, с чего всё и началось, собственно… Что — непонятно, «Софистика» и всё… то самое — в результате чего он здесь сейчас оказался — запертым… У Паши просто какой-то талант запирать людей… Осталось только узнать, что с ними потом происходит, — вот он сейчас и узнает, эмпирически, хе-хе… Не прыгну, так замёрзну… Не догоню, так согреюсь…

Он подумал, что если всё-таки лечь на тахту, будет легче, меньше будет дуть, как бы залечь под ветер, залечить раны, зализать… Не-а, не удастся… И тут он, раскрыв её — тахта была складная, обнаружил там, у неё внутри, в ящике, старое драное стёганое одеяло… Почти зипун, да, клочья жёлтой ваты лезли наружу, как те облака, что он здесь видел перед полётом в Лондон, и «…понял, что небо становится б-б-б-лиже…» — пел Ширин, дрожа… и вместо того чтобы «ложиться под ветер», не в силах больше уже терпеть, «сходил по ветру», а что ему ещё оставалось делать… А потом уже обернулся в одеяло, стряхивая с него кусочки похожей на скорлупу штукатурки… Одеяло было большим, его хватило на то, чтобы хорошенько завернуться, — как ребёночка раньше пеленали после того, как пописал, так же пеленал он себя, стоя на балконе, Ширин-Неширин, но… как бы такой странный фиолетово-серый кокон стоял теперь там, вглядываясь в округу, а потом и себе под ноги, наклонившись над перилами, смотрел на подножье высотки, которое одновременно было и крышей торгового комплекса…