Александр Мильштейн - Контора Кука

И ещё он вспомнил эту руку во льду, да, отдельную человеческую кисть, чёрную, или тёмно-серую в таком свете… пока он не понял, что это толстая рабочая перчатка, которую кто-то там забыл, но он успел вздрогнуть — Паша, да… теперь ещё и вспоминая передачу, которую случайно увидел в Мюнхене — про двор частного дома с замороженными телами, в глубинке…

Пашина просьба принести ему чашку кофе, которую услышала не только подошедшая «снегурочка» с кокошником… но и все остальные, — никого не удивила, нарисованные брови не взметнулись, нет-нет, никаких вопросов «а что ещё?» — просто принесли кофе, молоко, белый фарфор-фаянс… и он сидел, и ждал дядю… который тоже, кроме кофе, ничего не заказал — не его была идея встретиться в таком месте: они пришли сюда, потому что нужно было «поговорить с человеком, которого называют Реш»… И так как, помимо двух людей, всё время говоривших по мобильным — сидя за одним столом, напротив друг друга… и как будто друг с другом они там говорили, по «сотовым», ну да… потому что всё это было как бы ещё и под водой — такое было чувство, садковское, — ещё до того, как на столе оказалось это самое «дно реки»… и это у них особые, подводные, телефоны, без которых ничего не было слышно — Паше, хотя он сидел не так далеко от них… и он помнил, как один из них — тот, которого он принимал за Реша… бросил трубку, встал и зашагал… кругами — между тележек, между столиков, что-то задел, посыпались куски льда… и он, закрыв лицо руками, вдруг… громко завыл-заревел — белугой, да-да… как будто провалился в прорубь… а потом этот рёв перешёл в поток «б… — е…», и его визави тоже встал из-за стола и стал его, видимо, утешать… утихомиривать, обняв за плечи, указывая на муляж кинокамеры… и Паше показалось, что он слышит, что он говорит, «что наша жизнь…», хотя звук по-прежнему плохо распространялся… после этого внезапного рёва снова было удивительно тихо, Паша очень медленно пил кофе и как будто читал по губам рыбины, голова которой торчала изо льда, что никакой это не Реш…

Тот ещё не пришёл, и они с дядей Саней — который появился через полчаса после Паши — ещё час примерно просидели, ничего не заказывая, не считая кофе, никто их ни о чём не спрашивал, а те двое с мобильниками… так и сидели по-прежнему, в другом конце зала, по пояс в сугробе, к ним подвозили на тележках всё новые суши, сушини, водку, и вот эта картина, при всём её освещении — искусственной ночи… снаружи в тот день шёл первый снег и сразу таял или скапливался вот здесь… это рисовалось Паше сейчас едва ли не чётче, чем ярко освещённое и всё-таки… какое-то ещё более призрачное, что ли, чем то… настоящее, сегодняшнее содержимое помещения.

Наверно, у него была высокая, да… но и не очень высокая — температура, а не марочный флешбэк… то есть он не бредил — он просто находился в таком своеобразном оцепенении — как на той же Планёрной, только теперь это было не от пейзажа… а от этого — как будто, наоборот, поверх того другого, тёмного царства… нарисованного лучом в воздухе сабантуя…

Теперь были люстры, пылал хрусталь, столы были все заняты, у всех были сияющие лица, вокруг которых плавали, как мыльные пузыри, круглые розовые бокалы… и радостные люди, выдувавшие их… тоже вставали и плавали по залу, и всё это перемешивалось, как в Фейсбуке, наполненное каким-то веселящим газом, люди то и дело отодвигали стулья и пересаживались от одного столика к другому… от нашего — к вашему… они знали друг друга… они обнимали друг друга за плечи… трепали друг друга по щёчкам… они наперебой ворковали-хохотали… и Паша, как бы сквозь лёгкую дымку, узнавал некоторые лица…

Фамилий он не знал, но лица, лица… каким-то непостижимым образом не узнать было невозможно, и, живя за семью границами… и не только в Фейсбуке — в Фейсбуке он их в общем потоке узнавал как раз потому, что уже где-то видел…

Может быть, ещё в N-ске… где он тоже, впрочем, едва ли смотрел телевизор в зрелом возрасте…

Он подумал, что потому-то и знает не всех, наверно… например… вдруг он заметил, что напротив него, примерно в двух метрах, стоит и смотрит — прямо на него — маленький человек…

Да, Паше, по-прежнему стоящему на пороге заведения в мокром свитере — куртку он уже повесил на крючок гардероба… — только что казалось, как чеховскому архиерею, что он сам маленький, а все вокруг него огромны… теперь же перед ним стоял маленький человечек, живой плеоназм… и он подумал, что очерёдность этих «пульсаций»… этих «увеличений» и «уменьшений» — утешительна на самом деле… у архиерея было как раз наоборот, а он, может быть, в этот раз выживет, просто простуда, интерференция…