Александр Мильштейн - Контора Кука

Он вышел из холодной — дело было осенью — и вязкой, по сути, сточной… чёрной воды с редкими блёстками отражений, вброд, катя велосипед… вылил из новых ботинок — Dockers — воду и — по пояс мокрый — помчался по парку дальше… Дома сразу забросил в стирку джинсы и носки, ботинки же выставил на балкон, на следующий день перенёс их в комнату — неделю они там сохли, и вот когда они полностью высохли и Паша, впервые после этого их надевая, поднёс один из них к носу и поводил его вокруг… как рюмку с виски… но это уже он подумал потом… он услышал тот самый запах — и даже вспомнил «Bunnahabhain!» — слово, которое тогда, восемь лет назад, показалось ему сначала смехом, а потом — заклинанием… Которое произнёс Реш в ответ на вопрос дяди «что мы должны?», да, притом что запах ещё тогда, в Москве, напомнил ему… запах портянок, которые сушат у костра… столовских тряпок, всей затхлости мира, дымных досок, затопленных подвалов… и вот теперь оказалось, что это был запах… ботинок будущего… побывавших на дне как бы приснившейся речки… И подумал, что когда-нибудь, если даже всё это воспоминание о встрече с Решем высохнет в его памяти, запах всё равно останется.

Пока же он хорошо помнил не только вкус виски (по словам Реша, «лучшего скотча на Земле», пахнущего, кстати, для кого-то… Паша и эти слова Реша запомнил, «морем и дымом… да, дымком парохода…») и не только бутылку с морячком, берущим под козырёк — на этикетке… но и морячков-официантов вокруг, да и всё вообще пространство — помещение — в том его, прежнем, виде — его и себя в нём — в тот момент, когда ещё не знал, что с ним будет дальше… и будет ли это «дальше»… Так хорошо, так хорошо… он его запомнил, что теперь, стоя на его пороге и глядя на весёлых людей, шумно отмечавших день рожденья какого-то средневекового архитектора, — как позже он узнал от опоздавшего Семёнова… фотографа, конечно, фотографа… Глядя на яркий свет, на довольные лица, многие из которых мелькали в фейсбучном «миксере», предлагавшем «добавить их в друзья»… ему казалось, что только там, сойдя в Планёрной, он на несколько мгновений из неё выходил — из виртуальной реальности, ну да, вываливался из неё в траву… а теперь вот вернулся, Син Сити… компьютерная игра… подземная готика… он забыл, какой высоты здесь своды в метро, переходы между мирами, катакомбные костёлы… и теперь у него было ощущение, что он за это время стал ещё меньше, совсем маленьким, да-да… и простуда началась так, как в детстве, со щекотки… в носоглотке, а потом разыгралась вовсю, и теперь Паша имел довольно жалкий и бледный вид, стоя на пороге ярко-красочного зала…

Может быть, ещё и по контрасту: там были люди, поразительно довольные жизнью…

Лысины сияли, усы вились, Паша узнавал известного… то карикатуриста, то психиатра, а может, и в одном лице… и были ещё другие — медийные — лица, которые даже он, годами не видевший русское ТВ, всё-таки узнавал, да…

И все они были какими-то пышущими… здоровьем, радостью жизни, да, просто купающимися в своей очаровательности без ложной скромности, они как будто все повторяли друг другу «С лёгким паром!» и — несмотря на возраст некоторых — все они ещё и продолжали расти.

Паша же сам себе казался маленьким, таким маленьким, всё меньше… ему даже было стыдно — куда он попал, пацан, пацанва… Хотя там были и явно младше, чем он… Но он чувствовал себя даже не маленьким, а вообще не человеком — на фоне этих лысин, жилеток и усов — каким-то братом меньшим …

И вдруг он увидел даже отчётливее этой сочной картины — совсем другое: …а вот то, как он здесь был… в гостях у Снежной королевы… Вот этот же самый зал восемь лет назад… здесь было темно… только узкие конусы… белого света — там были софиты… и конусы поменьше — высокие салфетки… стояли на столах… и всё пространство было тогда стилизовано даже не под театральную сцену, а под съёмочную… площадку… чёрные древние кинокамеры возвышались на треножниках над белыми столами, похожими на сугробы… и старинные репродукторы, тоже чёрные… а между столами стояли синие тачки… или даже дрезины — какие-то там были бутафорские рельсы… и тачки — с россыпями льдинок… в которых темнели куски сырой рыбы, суши… и головы — наверно, просто так, для красоты, торчали… большие головы каких-то осетровых… и щупальца с присосками… впрочем, в последнем Паша был не уверен — что он не дорисовывает их вот сейчас…

Хотя нет: он точно вот припомнил… были-были там рассеченные головоногие — в россыпях льда, на тележках, и куски сырой рыбы… И вокруг ходили многочисленные официанты и официантки, ряженые, одетые в матросов и, соответственно, в каких-то морских снегурок-мальвин…