Джорджо Бассани - Сад Финци-Контини

— Кто это звонил? — спросил отец, когда я вернулся в столовую.

В комнате никого больше не было. Он сидел в кресле возле тумбочки с радиоприемником, как всегда с нетерпением ожидая выпуска новостей.

— Альберто Финци-Контини.

— Кто? Мальчик? Какая честь! А что ему нужно?

Он пристально посмотрел на меня голубыми, немного растерянными глазами; он давно уже потерял всякую надежду подчинить меня себе, узнать, что творится в моей голове. Он прекрасно знал, это говорил мне его взгляд, что вопросы меня раздражают и его постоянное стремление вмешаться в мою жизнь кажется мне бестактным, неоправданным. Но, Боже мой, разве он не мой отец? Разве я не видел, как он постарел в этот последний год? С мамой и с Фанни он не мог говорить откровенно: они женщины. С Эрнесто тоже: он слишком маленький. А с кем же ему тогда разговаривать? Я ведь не мог не понимать, что ему нужен именно я.

И, набравшись терпения, я объяснил ему, о чем идет речь.

— Ну а ты? Пойдешь?

Он не дал мне времени ответить. Сразу же с пылом, который охватывал его всякий раз, когда ему удавалось втянуть меня в какой-нибудь спор, особенно о политике, он с головой ушел в «разъяснение ситуации».

— К сожалению, это правда, — начал он, по обыкновению, подробно объяснять, — Двадцать второго сентября, после первого официального заявления от девятого сентября, все газеты опубликовали циркуляр секретариата партии, в котором говорится о «некоторых практических мерах», которые местные организации должны принять по отношению к нам. Устанавливается запрет на смешанные браки, на обучение молодых людей, признанных принадлежащими к еврейской нации, во всех государственных учебных заведениях, на прохождение ими военной службы, которая является почетным долгом граждан. Мы, иудеи, не сможем публиковать некрологи в газетах, наши имена не могут фигурировать в телефонных книгах, мы не имеем права нанимать прислугу арийской расы, посещать какие бы то ни было клубы. И все же, несмотря на все это…

— Я надеюсь, ты не станешь снова излагать мне эту свою идею, — прервал я его в этот момент, покачав головой.

— Какую идею?

— Что Муссолини лучше Гитлера.

— Нет, нет, — заторопился он. — Однако ты должен с этим согласиться. Гитлер — это сумасшедший, жаждущий крови, а Муссолини — это Муссолини. Он, может быть, маккиавеллист и приспособленец, если хочешь, но…

Я снова перебил его, не сдержав жеста нетерпения. Согласен он или не согласен, спросил я его довольно резко, со статьей Льва Троцкого, которую я дал ему почитать несколько дней назад?

Я имел в виду статью, опубликованную в старом номере «Нувель ревю франсэз» — журнале, подшивку которого за несколько лет я бережно хранил в своей комнате. Случилось это так: я не помню почему, но я был очень невежлив с отцом. Он обиделся, стал ворчать, а я, чтобы как можно быстрее восстановить с ним нормальные отношения, не нашел ничего лучше, чем познакомить его с моим новым увлечением. Польщенный этим проявлением уважения, отец не заставил себя долго просить. Он сразу прочитал, скорее, проглотил статью, подчеркнув карандашом множество строк и усеяв поля многочисленными примечаниями. В сущности, заявил он мне определенно, статья этого негодяя, друга Ленина, явилась для него откровением.

— Конечно, я согласен! — воскликнул он, довольный, что я расположен поспорить, и вместе с тем обескураженный. — Несомненно, Троцкий — великий полемист. Какая живость. Какой язык! И он смог написать статью по-французски! Вообще, — гордо улыбнулся он, — может быть, русские и польские евреи и неприятны, но у них гениальные способности к языкам. Это у них в крови.

— Давай не будем о языке, поговорим о сути, — остановил его я с учительской ноткой в голосе, о которой тут же пожалел. — В статье ясно сказано, — продолжал я уже спокойнее, — что капитализм в стадии империалистической экспансии не может быть терпимым к национальным меньшинствам, особенно к евреям, которые являются меньшинством по преимуществу. В свете этой общей теории (статья Троцкого была тридцать первого года, не нужно об этом забывать, — года, когда началось настоящее движение Гитлера к власти) не имеет значение, что Муссолини лучше Гитлера? Да и действительно ли Муссолини как человек лучше?

— Я понял, я понял, — все время повторял вполголоса отец, пока я говорил.

Он сидел, полузакрыв глаза, с лицом, искаженным гримасой болезненного нетерпения. Наконец, когда он был совершенно уверен, что мне больше нечего добавить, он положил мне руку на колено.