Джорджо Бассани - Сад Финци-Контини

— Кому придет в голову, что тут спрятан новый «Вольсит»? Только если кто-то знает наверняка. А ты там был?

Я покачал головой.

— Нет? А я была, сто раз. Это замечательно.

Она решительно двинулась вперед, и я, подняв велосипед с земли, молча пошел за ней.

Я догнал Миколь у входа в пещеру, которая была похожа на вертикальный разрез в траве, покрывавшей плотным слоем весь склон. Вход был такой узкий, что в него мог пройти только один человек. Сразу за входом начинался спуск. Видно было метров на восемь-десять вперед, не больше, и казалось, что проход упирается в палатку черного цвета.

Она посмотрела внутрь, потом вдруг повернулась.

— Иди вниз сам, — прошептала она. — Я подожду тебя здесь, наверху.

Она отошла, сцепила руки за спиной и прислонилась к заросшей травой стене рядом со входом.

— Ты не боишься? — спросила она вполголоса.

— Нет, нет, — солгал я и наклонился, чтобы поднять велосипед на плечо.

Ни слова больше не говоря, я прошел мимо нее и вошел внутрь.

Я вынужден был идти медленно из-за велосипеда, его правая педаль все время ударялась о стену. Сначала, первые три-четыре метра, я брел, как слепой, абсолютно ничего не видя. Метрах в десяти от входа («Повнимательнее там, — крикнула Миколь. — Смотри, там ступеньки!») я начал кое-что различать. Проход кончался — мне оставалось всего несколько метров спуска, не больше. Именно там, у небольшой площадки, — я догадался об этом раньше, чем дошел туда, — начинались ступеньки, о которых предупреждала Миколь.

Дойдя до площадки, я на минуту остановился.

Вместо детского страха темноты и неизвестности, который я испытывал с того момента, как расстался с Миколь, меня охватывало постепенно, по мере того, как я продвигался по подземелью, не менее детское чувство облегчения: как если бы я, оказавшись на время в компании Миколь, избежал самой большой опасности, которой мальчик моего возраста («мальчик твоего возраста» — это было одно из самых любимых выражений моего отца) может подвергнуться. Ну да, думал я теперь, когда я вернусь домой сегодня вечером, папа меня, наверное, побьет. Но я вынесу его наказание спокойно. Одна переэкзаменовка. Миколь правильно смеется. Что значит одна переэкзаменовка по сравнению с тем, что здесь, в темноте, могло между нами произойти? Может быть, я осмелился бы поцеловать ее в губы. А потом? Что бы случилось потом? В фильмах, которые я смотрел, и в романах, которые читал, поцелуи были долгими и страстными, нить повествования прерывалась и могла возобновиться чаще всего только на следующее утро, а то и через несколько дней. А в действительности поцелуи занимали мгновение, которым можно пренебречь. Если я и Миколь поцеловались бы — а темнота, конечно, благоприятствовала бы этому, — после поцелуя время продолжало бы течь спокойно, и никакое вмешательство извне не помогло нам вдруг оказаться в следующем дне. Что же я должен был тогда делать, чтобы заполнить эти минуты и часы? Но к счастью, этой неловкости не случилось. Как хорошо, что я этого избежал!

Я начал спускаться по ступенькам. По проходу вниз проникал луч света: теперь я это видел. Немного благодаря тому, что я видел, немного благодаря тому, что я слышал (а достаточно было самой малости: чтобы я задел велосипедом за стену или чтобы пятка у меня соскользнула со ступеньки, и тотчас эхо увеличивало и умножало звук, замеряя пространство и расстояние), вскоре мне стало ясно, что пещера довольно большая. Я подумал, что это, скорее всего, круглый зал, диаметром метров сорок и с куполообразным сводом по крайней мере такой же высоты. Что-то вроде перевернутой воронки. И кто знает, может быть, системой тайных ходов она соединялась с другими такими же подземными залами, которые, конечно, десятками таились под бастионами. Очень даже возможно.

Земляной пол был хорошо утрамбован, гладкий, плотный, влажный. Я наткнулся на кирпич, а потом, на ощупь пробираясь вдоль изгиба стены, прошел по соломе. Прислонив велосипед к стене, я сел, продолжая держаться рукой за его колесо и обхватив другой рукой колени. Тишину нарушали только какое-то шуршание и попискивание: должно быть, полевки или летучие мыши.

А если бы это все же случилось? — думал я. — Я бы наверняка не вернулся домой, и мои родители, и Отелло Форти, и Серджо Павани, и все остальные, включая полицию, долго бы меня искали! В первые дни они бы с ног сбились, обыскивая все вокруг. Об этом писали бы газеты, обсуждая все возможные гипотезы: похищение, несчастье, самоубийство, тайный побег. Но мало-помалу все бы успокоилось. Родители бы утешились (у них ведь, в конце концов, оставались Эрнесто и Фанни), поиски бы прекратились. Виноватой во всем оказалась бы в конечном счете она, несчастная ханжа Фабиани, которую в наказание переведут в другое место, как говорил учитель Мельдолези. Куда? Конечно, куда-нибудь на Сицилию или на Сардинию. Так ей и надо! Пусть она отучится на собственной шкуре быть такой коварной и мерзкой. Ну а я, когда все успокоятся, мог бы зажить тихо. Я бы мог встречаться с Миколь, она приносила бы мне еду и все остальное. Она бы приходила ко мне каждый день, перелезая через стену своего сада, и летом, и зимой. И мы бы каждый день целовались в темноте, потому что я был бы ее мужчиной, а она моей женщиной.