Григорий Чхартишвили - ОН. Новая японская проза

— Чем вы занимаетесь… на работе?

— Варю яйца в горячем источнике.

— И где это?

— Да вы не знаете… В Японии.

Рассеянным взглядом Кадзама вдруг отчетливо видит бисеринки пота на лбу Мицуко и приходит в себя.

— Какое чудесное настроение… До чего же приятно танцевать! Тысячу лет так не танцевала…

Звучит уже другая мелодия, не танго. Теперь это блюз, но Кадзама с Мицуко продолжают двигаться в прежнем ритме, повторяя привычные па. Такэмура таращит глаза, подавая им грозные знаки, чтобы танцевали, что положено.

— Все-таки я стесняюсь… Неловко как-то, небось все смотрят…

Кадзама оглядывает зал. Току, округлив удивленные глаза, вытянул губы трубочкой, разве что не присвистывает. Всякий раз, когда они исполняют поворот, взоры танцоров устремляются на них. Смотрят танцующие и смотрят в изумлении те, кто отдыхает у стен за бокалом вина, смотрят как на пришельцев из какой-то неведомой страны.

— Все в полном порядке… никто на нас не смотрит.

В Буэнос-Айресе снова сильный снегопад.

Buenosu Airesu gozen reiji by Shu Fujisawa

Copyright © 1998 by Shu Fujisawa

Несколько лет тому назад — я обитал тогда в общежитии в пригороде Парижа, — уж не помню почему, то ли вследствие событий на площади Тяньаньмэнь, то ли по какой-то другой политической причине (Франция в то время делала первые шаги в направлении защиты от эмигрантов), наше общежитие заполонили студенты из Китая. Жили они у нас, как правило, до тех пор, пока не обрастали мощными связями, благодаря которым можно было найти жилье поприличнее. Обычно это занимало примерно месяц: только успевали примелькаться их лица, как они внезапно исчезали, а в освободившиеся комнаты вселялись новые китайцы, и все повторялось сначала. Некоторые из них, как и мы, немного понимали французский, при встречах мы обменивались короткими приветствиями, и хотя все, вероятно, сознавали, что общение вряд ли будет длительным, меж нами все же возникало нечто вроде дружеского расположения. Контактов со студентами из других стран мы избегали.

Постоянные обитатели общежития по утрам разбегались по своим научным центрам или университетам, вечерами рано ложились спать, и поэтому днем праздношатающихся студентов почти не бывало. Вновь прибывших китайцев временно, пока не освободится комната, к кому-нибудь подселяли. Для приготовления обеда и ужина «нахлебники» обычно собирались на общей кухне. К ним один за другим, невесть откуда взявшись и как-то очень вовремя, присоединялись студенты. Варили огромное количество риса, здоровенными ножами тонко резали брошенные на столы, еще с утра замороженные, куски свинины, брокколи, морковь, сушеные грибы «сиитакэ» (они растут на дубовых стволах), все это тушили с устрицами в масле и соевом соусе, добавляя иногда помидоры и огурцы. Блюдо на шесть-семь человек приготовлялось в мгновение ока. Некоторым нравился суп быстрого приготовления с лапшой «рамэн» — с привкусом говядины, свинины, морепродуктов; такие супы производились в Сингапуре для жителей Юго-Восточной Азии, в Японии некоторые из них совсем не были в ходу, китайцы же лопали с удовольствием по несколько пакетиков сразу.

Во второй половине дня, когда жильцы общежития собирались на кухне пить кофе, там часто появлялся небольшого роста китаец лет сорока, которого очень вежливо называли «учителем»; по-видимому, он и в самом деле был им.

«Учитель» носил очки в черной оправе, одет был всегда в простой серый костюм; одного переднего зуба у него не было, а соседний выпирал вперед, и оттого «учитель» производил довольно жалкое впечатление. Иногда он выходил в коридор и, если встречались никуда не спешившие студенты, говорил с ними по-китайски — то возбужденно бранил за что-то, то смеялся, отчего лицо становилось морщинистым. В течение месяца мне тоже раза два-три представлялся случай пообщаться с ним. Он был гораздо старше студентов, политическое прошлое явно было непростым. Я не интересовался ни его именем, ни происхождением, ни профессией — и не столько из деликатности, сколько, вероятно, из-за того, что нас не представили друг другу официально.

Он тоже не пытался выяснить мою национальность, но, между прочим, упомянул на плохом французском, что прежде ему приходилось бывать в Токио. Причем долго подыскивал подходящее французское слово, означающее это «прежде», даже покраснел от напряжения, и наконец произнес: «Auparavant». Надо сказать, что многие китайцы в общежитии почему-то употребляли книжное «auparavant» вместо разговорного «avant». Из-за того что одного переднего зуба у «учителя» не было, а другой выдавался вперед, слово прозвучало так, будто рот его был набит кукурузными хлопьями, но при этом приобрело японскую мелодичность, напоминая заклинание колдуна с далекого острова. Внимая звукам его речи, я порой, не в силах дождаться конца высказывания, подсовывал собеседнику кисть и бумагу, чтобы он мог закончить свою мысль с помощью иероглифов.