Флер Йегги - Счастливые несчастливые годы

Я учусь играть на фортепиано. Иногда мне кажется, что я играю в четыре руки: две мои, а еще две — той, что пишет письма из Бразилии. В конце первого триместра у нас состоялся рождественский концерт. Это было семнадцатого декабря. Фредерика играла на фортепиано. Вторую сонату Бетховена, опус сорок девять. Ее наградили аплодисментами. В зале стояла мертвая тишина. В первых рядах сидела дирекция, а также наши преподавательницы и маленькая негритянка. Фредерика вышла на сцену как автомат, сыграла с блеском, потом поклонилась как автомат, — казалось, аплодисменты не коснулись ее слуха. Показала ли она себя в тот предрождественский вечер как настоящая пианистка? Думаю, что да. Ее появление перед публикой произвело большой эффект. Она выглядела совершенно бесстрастной — ни самодовольства, ни смущения, как если бы шла за собственным гробом. Крепко взяла себя за запястья, затем руки легли на клавиши — и заиграли. Она оставалась невозмутимой, однако в глазах, на губах порой что-то проскальзывало. На краткие, считанные мгновения душевная буря преображала это лицо, и все же оно оставалось неподвижным. Сыграв, Фредерика вернулась на место. И я поняла, что как личность она еще значительнее, чем я думала. В некоторых людях есть что-то абсолютное и неуловимое, кажется, что это — удаленность от мира, от живых существ, но кажется также, что они испытывают на себе власть, неведомую для нас. Я была потрясена. Однажды я слушала Клару Хаскил. Я сидела в первом ряду, мне не хотелось упустить ни одного нюанса в исполнении старой пианистки. Фредерика не спросила меня, как играла в тот вечер Клара. Я попыталась сказать Фредерике какой-то комплимент, у меня еще не улеглось волнение, «ce n'est rien» [5] Это пустяки (фр.). , — и больше мы об этом не говорили. Сейчас, оторвавшись от работы, я включила радио: передают фортепианный концерт Бетховена. И я задаюсь вопросом: не преследует ли меня Фредерика, когда я пишу о ней? Я выключаю радио. Снова наступает тишина. Аплодисменты смолкли. Фредерика слегка поклонилась, чуть нагнула голову и теперь возвращается на свое место в первом ряду, где сидят представители дирекции и маленькая негритянка. Я гляжу на малышку — и какое-то мгновение мне кажется, что я вижу прародительницу Фредерики.

Вечером, улегшись в постель, я все еще слышала аплодисменты, которыми наградили Фредерику. А моя соседка подпиливала ногти. Ночью, когда нелегко заснуть, приходится приглашать к себе сон, и минуты ожидания тянутся долго. Приведя в порядок ногти, соседка говорит мне «Gute Nacht». И кладет руки поверх одеяла, чтобы их видели те, кто явится к ней ночью — приглашать на бал. Она принимала эти ночные приглашения с улыбкой, показывая ямочки на щеках. Эта девушка приехала из Нюрнберга, где у ее отца было какое-то GmbH [6] Сокращение от «Gesellschaft mit beschraenkter Haft» — общество с ограниченной ответственностью (нем.). . И едва успела увидеть солдат, марширующих «гусиным шагом», и герань на окнах. Мы никогда не говорили о войне, о ее родном городе, дотла разрушенном бомбежкой, а затем восставшем из руин. Эта девушка, в ночных грезах танцевавшая на балу, выросла среди развалин. У нее тоже когда-то был дом с геранью, чьи листья никли от тоски, когда на улице заканчивался парад. Под ее окном, чеканя шаг, проходили воины вермахта, а мать держала ее на руках — крошечный сверток в украшенном лентами одеяле и чепчике.

И при этом мать бросала вниз цветы, как в театре бросают букеты на сцену? Об этом надо было спрашивать у нее, в то время, когда мы спали в одной комнате, а война закончилась всего несколько лет назад. Моя соседка никогда не произносила слово «Krieg» [7] Война (нем.). , так же как слова «нацизм» и «Гитлер». Я могла бы у нее спросить: «Ты видела Гитлера?» Для меня ее присутствие было лишь оптической данностью, я воспринимала ее тело как иллюстрацию в книжке, знала ее так же, как знала мой полупустой шкафчик, — мне было известно, что там, в глубине, карандаш и тетрадка. А еще — письмо, какие-то сувениры, носовой платок, ключ. Снабженный номером шкафчик, маленький уютный морг, в котором хранились наши мысли и мечты.

Всякие вещицы, которым мы придавали значение и которые могли не запирать на ключ. А могли и запереть. Этот вопрос дирекция оставляла на наше усмотрение. Ключ — это был символ. Содержание, которое за нас вносили, было весьма высоким, поэтому в него мог быть включен и символ. Однако сам по себе символ не оплачивался, а, следовательно, настаивать на нем было нельзя. Я никогда не пользовалась ключом. Но не потому, что презираю символы: просто у меня не было прошлого, а значит, не было и секретов. Фредерика видит, что шкафчик у меня пустой и незапертый. У меня нет имущества.