Флер Йегги - Счастливые несчастливые годы

Я ощутила симпатию к ней в последние два дня, которые мне довелось провести в пансионе. Я ходила за ней по пятам. Такой несчастный человек, думала я, не в состоянии заметить, что за ним шпионят, — а я именно это и делала. Быть может, я подсматривала не столько за ней, сколько за ее несчастьем. Если в самом начале школьного года я не сводила глаз с Фредерики, то теперь я так же внимательно наблюдала за негритянкой. Вглядывалась в ее несчастье. Размышляла о том, что крайности сходятся, о взаимодействии противоположностей, которое превращается в симбиоз. И еще думала о том тайном, что похоронено в нашем мозгу. А негритянка ничего не замечала.

Мне казалось, что я подсматриваю за покойницей. С аккуратно заплетенными мелкими косичками, с круглыми глазами, из которых исчезло очарование, со слабой улыбкой, похожей на застывшую улыбку прощания. Ее одели в голубую курточку, приехал шофер-швейцарец, и ее усадили в лимузин. У дверей выстроилась дирекция: фрау Хофштеттер с блестящими от слез глазами, и ее супруг. Две девочки играли в теннис, я шла в деревню, и на изгибе дороги машина проехала мимо меня. Негритянка, точно автомат, нагнула голову, еле-еле взмахнула рукой.

Мишлин уехала тоже. Расцеловала и обняла всех нас, торжественно распрощалась с пансионом, с временем, которое провела здесь, со своим звонким смехом, на который, быть может, эхом отзовется еще чей-то смех. Ее длинные пышные волосы развевались на ветру. Она подбежала ко мне, чтобы поцеловать, сложила руки, словно крылья. Я не должна была забыть, что вскоре она устраивает у себя в Бельгии бал, самый грандиозный и шикарный праздник в Европе, и дэдди, ее дэдди, будет ухаживать за каждой из нас. «C’est promis?» «C’est promis» [29] Обещаешь? Обещаю (фр.). , — ответила я. Прощай навсегда, дорогая Мишлин.

Дэдди не явился. За Мишлин тоже прислали темный лимузин с шофером. Шофер поставил чемоданы в багажник, подал Мишлин сундучок с косметикой, открыл перед ней дверцу. Вот и Мишлин уехала. Первыми отбыли скандинавки — как северное солнце, которое вскоре после полудня торопится уйти за горизонт. Молчаливые, румяные, они исчезли быстро и без церемоний. Затем пришел черед Марион.

За ней тоже прислали автомобиль темного цвета, распахнули дверцу. Она села, опустила окно, однако не удостоила меня взглядом. Фрау Хофштеттер всякий раз выходила во двор, с достоинством приветствовала шофера и бывала слегка разочарована, что почтенный родитель не смог прибыть лично. Она тоже на прощание целовала воспитанниц, которые в ответ делали книксен. За немкой, моей соседкой по комнате, приехал отец, он сам сидел за рулем черного «мерседеса». Мы с соседкой попрощались в комнате: слащавые улыбки, легкое прикосновение щеки к щеке. Прощай, с тобой мы тоже никогда больше не увидимся. Лимузины стали приезжать реже. Комнаты опустели, их оживлял только пейзаж за окнами, кровати стояли незастеленными, в умывальной лежали еще влажные куски мыла, покрытые пеной.

Я последняя. Тренер по теннису, он же преподаватель гимнастики и географии провожает меня на станцию. Я попрощалась с фрау Хофштеттер, с господином Хофштеттером — училась я неважно. Вот уезжает итальянка, толстогубая, долговязая и прямая, как жердь. Отец — ее точная копия, толстогубый, узконосый, близорукий, глаза-щелочки. Темный костюм в полоску. Он неуклюже пытается поцеловать руку фрау Хофштеттер, вытягивая губы трубочкой. Итальянка в туфлях на низком каблуке, с черными, как вороново крыло, волосами, в сопровождении матери и отца, который несет чемоданы, направляется к такси. Носки отца и чулки дочери на пятках протерлись почти до дыр. Но обувь новая. Эти люди чувствуют себя здесь неловко, они стеснены в средствах, их заботит будущее единственной дочери, долговязой девицы, у которой не видно подбородка, когда она открывает рот, желая что-то сказать. Неизвестно, в какой колледж ее отдадут на следующий год. Для них частная школа в Швейцарии — большое достижение.

Впоследствии мне попалась фотография молодой женщины, похожей на эту итальянку: на снимке она стояла, и было такое впечатление, будто ее подвесили. Разве девушки, чьи лица мы выхватываем на старых фотографиях среди совершенно чужих физиономий, — разве они не могут быть нашими прабабушками? По крайней мере, так кажется нам, проведшим лучшие годы в интернатах. Глядя на эти лица, мы узнаем сестер. В них чувствуется что-то родное: вероятно, это проявление культа мертвых. Все эти девушки, которых мы знали, запечатлелись в нашей памяти, а значит, воспроизвели себя, вернулись в этот мир, дав потомство после смерти. Они устраиваются у нас на лбу, как монахи-столпники, спят на выстроившихся вереницей кроватях. Я снова вижу моих подружек, мне тогда было восемь лет, они лежали в белоснежных постелях, с улыбкой на губах, веки сомкнуты, взгляд блуждает где-то далеко. Мы спали рядом. Кто был в тюрьме, тоже не забывает соседей по камере. Эти лица и насыщают, и пожирают наш мозг, наши глаза. Когда они возникают перед нами, время теряет свою власть. Нас обступает давно ушедшее детство.