Макс Гурин - Новые праздники

Таким образом, вполне очевидно, что тогда, несмотря на вечную свою склонность к тотальному нигилизму, я все ещё был юн и пассионарен. Во мне кипели силы. Я хотел выебать в жопу всю эту многовековую Папину Несправедливость к моей охуительно рыжей персоне. Я встал на тропу войны, поднял свой весьма средненький томагавк (нет, это не фаллический символ, поскольку тогда у меня бы хотя бы только из любви к объективности не повернулся язык назвать его «средненьким») и, как говорится, включил «бешеного».

Это случилось где-то в апреле девяносто шестого года. Имярек к этому времени уже, видимо, убедила себя в том, что я ей не пара и окончательно перестала звонить. Да впрочем, хули я вам буду рассказывать, когда вся моя уебищная интимность в чувствах к этой все ещё горячо любимой мной девочке изложена в «Письме для тебя»! Там все подробно написано про то, как я не мог ходить по улицам и ездить в метро, потому что мне во всех более-менее похожих на нее издалека экземплярах она и мерещилась. И как только я видел вдали смутный силуэт какой-нибудь маленькой светловолосой девицы, у меня неизменно возникало ощущение, что я только что проглотил небольшую гирьку для самой распространенной в России модели весов в продмагах. Это такое смешное ощущение, как она, гиря, холодная и твердая, перекатывается у тебя в пищеводе и сквозь пищеводные стенки давит совершенно физическим образом на рыжее сердце. При этом, проталкиваясь внутри желудочно-кишечного тракта, холодная гадкая гиря вынуждает своей настойчивостью этот самый долбанный тракт натягиваться на нее, как удав на крольчонка, с той лишь разницей, что крольчонок несомненно теплее.

Ежедневно этих иносказательных гирек заглатывал я от трех до семи-восьми штук, и с регулярностью родовых схваток всю весну испытывал я приступы тупого холода по ту, внутреннюю, сторону своего и без того не вполне благополучного организма.

В апреле-месяце начался ежегодной фестиваль «Альтернатива» — вечный праздник всей младоинтеллектуальной молодежи и вечных мальчиков и девочек, упорно не желающих признавать факт своего превращения из таковых в обычных ни на что не годных инфантильных дядей и тетей ближе к сорока, а то и поболе.

«Альтернатива», похоже, добила мою авангардную ранее душу и ещё более укоренила меня в мысли, что коль скоро я хочу жить и царствовать, то мне не престало возиться в психоанальном говне, как своем, так и своих инфантильных старших товарищей.

Невозможно передать, что испытывала моя «мятущаяся душа» в зале Союза Композиторов. Я мучительно пытался найти хоть что-то, что хоть ненадолго удержало бы этот ебаный «серьезный» мир от окончательного падения в моих столь проницательных глазках и… не находил. Помню, что понравился мне только румынский эмигрант, живущий в Париже «молодой» композитор Петрой, да югославская девочка Саня Дракулич, судьба которой, учащейся и проводящей большую часть жизни в России, до боли напомнила мне идиотскую судьбу дурацкой моей Имярек, околачивающейся где-то в окрестностях Дармштадской академии новой музыки. Такая хуйня.

Очень разжалобил меня своей творческой агонией старик Владимир Рацкевич, которому я в своей время носил на рецензию Другой Оркестр, в каковой он по-моему не въехал, ибо на старости лет назаводил себе малолетних детей, точное количество коих мне неизвестно.

Просто взбесил меня Леша Айги со своими «4’33», а так же в особенности без них. Типичный попсовик, только с гнильцой и трусоват немножко. Зато вот его соратник Павел Карманов оказался существенно более талантливым человеком, и вследствие этого, как это всегда и бывает, несколько затертым художественным, блядь, руководителем Айги.

А когда мы слушали с Добрым-днем пиздострадательную исповедь какой-то тридцатилетней горячей испаночки, которая отсутствовала в зале, умная Ира прилепила мне на мою волосатую руку жвачку «DIROL». Та прилипла с большим воодушевлением. И пока слушатели, упорно жаждущие проявить себя в качестве истинных ценителей современной «серьезной» музыки, внимали плачу тридцатилетней испанской пизды, оформленному в фортепианный опус, я, сжав зубы, чтобы не кричать от боли, терпеливо отдирал от своей руки Добриденскую жвачку, с корнем выдирая при этом собственные многочисленные волосы, каковые растут у меня даже на спине, не говоря уже о таких банальных частях тела, как руки.

Короче говоря, это был крах. Крах всего старого мира со всей его старой прогнившей хуйней, которой я накушался за свою недолгую, в сущности, жизнь столь много, как мало кто. Бля буду, я прав! Мало кто накушался так даже из людей старшего поколения, ибо все они слишком поздно, в отличие от меня, жрать научились, а я, бля, родился с зубами, и в том не моя вина. Папа меня создал таким, блядь, и точка!