Михаил Гиголашвили - Тайнопись

«Это плохая водка», — заметил я.

«Да, но дешевая. Другие стоили дороже».

«Потому что они лучше».

«Но водка есть водка», — говорил г-н Бете, складывая бутылки в холодильник.

«Это не так», — возражал я ему, думая в душе: «Хреновый же ты эксперт!»

«И притом русским всё равно, что пить», — добавлял г-н Бете, не глядя на меня.

«Это другой вопрос», — не спорил я, примечая, куда он рассовывает бутылки.

Но когда, наконец, несчастные молодые ученые, не успев помыться и прийти в себя, сели обедать, г-н Бете не дал им выпить ни капли, сказав, что потом, хотя я ему говорил, что не потом, а сейчас в самый раз. А когда после обеда и сладкого стола все поплелись в конференц-зал, он с важным видом разлил водку как воду по полстакана и раздал гостям:

«Наздровье!» — и долго не понимал, почему все чокаются, кисло улыбаются, но никто не рискует пить.

«Они наелись, чаем только что надулись с тортом, какая уж тут водка! Надо было за обедом давать!» — объяснил я ему.

«Да, но мы пьем водку после еды», — настаивал г-н Беге.

«Вы пьете, как нехристи, — не выдержал я. — Или до еды, когда закуски еще нет, или после еды, когда закуски уже нет. А водку надо пить во время еды, так она устроена. Впрочем, вам известна поговорка: «Что русскому хорошо — немцу смерть».

«За едой надо пить пиво!» — стоял на своем г-н Бете, пропуская мимо ушей неприятную поговорку.

«И пиво тоже», — соглашался я, устав переубеждать упрямого эксперта.

Мне от колонны было слышно, как академик громко бормочет, роясь в трикотаже:

— И опять я тут, когда мне туда, где женское!.. Висельник, ей купить юбку, а не себе носки! Да, но носит ли она юбки — вот в чем вопрос. Она уже давно в джинсах щеголяет. Я говорю ей — застудишься, тебе не семнадцать, а семьдесят с хвостиком, а она — ноль внимания, как об стенку горох. Вот и результат этого женского упрямства. Совпадают ли размеры мужских носков — это тоже большой вопрос. У меня когда-то был 40-0Й, теперь неизвестно какой… И ссохлись ли ноги или разбухли — тоже неведомо… Стыдно быть таким эгоцентриком! А тут вообще стоит «39–42». Как это прикажете понимать?

И академик, отшвырнув носки, махнул мне рукой:

— Пойдемте дальше. Я бы купил ей чулок. Только теплых.

Мы пошли мимо платьев и блузок. Академик бегло косился на них, бурчал:

— Нет, куда ей бархат и парча?.. Она в одной джинсовой курточке ходит. Под курточкой эта парча будет смотреться по меньшей мере глупо.

Тут выплыл железный круг с уцененным товаром — все вещи по 20 марок.

Он начал вращать обруч. Одну кофточку, голубенькую, принялся осматривать внимательнее, снял ее с вешалки:

— Так-то она неплоха, но вот этот сомнительный узор… Грубый узор, я бы сказал… Я всегда говорил, что германцы грубее романцев, хотя в период Просвещения они дали чрезвычайно густую поросль сильных умов. Да, но это явно грубо.

— Это, кстати, итальянская кофточка, — засмеялся я.

— Ну да всё равно. Итальянцы известные мошенники. У меня недавно в Риме украли трость. И я чуть не сошел с ума от макарон. Макароны утром, днем и вечером, жареные, вареные, пареные. И еще поджаренный хлеб с чесноком, как вам это нравится? А узор тут явно лишний… И тут, на рукаве, плохо заглажено. И что это получается — я привезу ей подарок, а она скажет мне: «Купил по дешевке, да еще с брачком-с!» И мне будет стыдно, обоснованно стыдно. Лучше вообще не надо. Этим можно сильно обидеть человека. Притом ее цвет — лазурь, а тут что-то ситцевое с грязнотцой. Нет, нет, прочь отсюда! Где чулки?

Дальше мы наткнулись на пакеты с майками.

— Боже правый, опять эти майки!.. Они преследуют меня!.. Это невыносимо! — воскликнул он, с испугом шарахаясь от стенда, но тут же замер, вперившись в ценники. — Позвольте! Тут маечки еще дешевле, чем в предыдущих магазинах! И почему это мой профессор повел меня куда-то туда, где всё так дорого?.. Вот здесь они стоят десять марок. Или, может быть, он сделал это специально? — уставился он на меня.

— Но зачем? — не понял я.

— А из патриотических соображений: чтоб я больше денег в Германии оставил.

— Глубоко копаете.

— Когда с ними имеешь дело — надо глубоко копать. И всё равно никогда нет полной уверенности, что в душе немца патриотическое не возьмет вверх над моральным, и он, из самых лучших побуждений, не заложит вас с потрохами во имя фатерланда, рейха или орднунга. Это мне хорошо известно. Ведь я и сам — этнический немец, из тех, петербургских.

— А я думал… — начал я.

— Неправильно думали! — оборвал он меня. — Многие так думают. Некоторые злопыхатели даже утверждают, что моего отца звали не Вениамин, а Беньямин, и что он регулярно посещал синагогу, а дома ходил в кипе и тайно зажигал по пятницам свечи. Но это не так! Во мне половина немецкой крови, а вторая половина материнской русской крови, а она, как известно, чурается всякого начальства, предпочитает держаться подальше от ханов и князей, так что в ура-патриотизме меня тоже никто не может упрекнуть… Вот они, чулки! А это что за ноги? — уставился он на две пластмассовые ножки в черных чулках, аппетитно торчащие из тумбы.