Александр Кабаков - Старик и ангел

Сергей Григорьевич с натугой открыл залипшее во многих слоях краски двустворчатое окно, вылез на балкон и, пригибаясь, почти бегом достиг лестницы, оказавшейся на предполагаемом месте…

Через четверть часа он уже стоял на обочине узкой дороги за проходной больницы и голосовал каждой из редко проезжавших машин. То ли странноватый вид его пугал водителей — на нем были старые кроссовки с примятыми задниками на босу ногу, широкие брюки длины три четверти из тех, которые популярны среди отпускников, отправляющихся в Турцию и Египет, и темное кашемировое пальто поверх футболки с надписью “ I was born in USSR” . Вообще-то, будь так одет человек молодой, это не вызвало бы ни у кого ни малейшего удивления — по сравнению, например, с популярными в текущем сезоне цветастыми кюлотами и узенькими короткими пиджачками этот наряд был вполне нормальным. Но в сочетании с седыми редкими и растрепанными волосами Кузнецова и его старым лицом, сплошь состоящим из отеков, складок, глубоких морщин и покраснений на бескрайнем лбу, черно-синих подглазий и «вожжей» между шеей и подбородком, все это выглядело странновато.

Наконец остановилась маршрутка «Газель» с цифрами 475 на лобовом стекле и 574 — на боковом. Отъехала в сторону дверь, и Сергей Григорьевич окунулся в запах шестнадцати человек, набившихся в помещение, предназначенное для одиннадцати. Это были сплошь молодые темноволосые и смуглые мужчины с большими сумками, в очень модной, но нелепой и дешевой одежде. Все они непрерывно говорили на разных языках по мобильным телефонам, что напомнило профессору о забытом еще дома, когда его увозила скорая, мобильнике. То-то совсем другая жизнь пошла без этой штуки, подумал он, устраиваясь на сидячем месте, которое ему почтительно уступил заросший нежной и совершенно черной щетиной юноша — спиной к движению.

Напротив Кузнецова сидела — представляющая в единственном числе аборигенов в этом пространстве — старушка с неприятным выражением лица, какое обычно бывает у старушек. На ней была полотняная панама поверх газовой косынки, вытянутая почти до земли вязаная кофта поверх ситцевого, явно домашнего халата и кроссовки точно такие, как на профессоре, только очень грязные, и задники их не были стоптаны, а, наоборот, туго натянуты на короткие, съехавшие ниже щиколотки носки.

— Старый уже, а хиппует, — сказала она в пространство, как только Сергей Григорьевич сел напротив, однозначно имея в виду его.

— Я из больницы, — с нелепо доверительной интонацией ответил профессор, — у меня другой одежды нет…

— Из диспансера наркотического? В убёг пошел, что ли? — без особого интереса поддержала разговор старуха. — Так менты все равно поймают и обратно засодют. Алкан или нарком? По старости видать, что алкан… Или из психушки?

— Я из обычной больницы, — с некоторой обидой, хотя сам себя давно считал алкоголиком и сумасшедшим, возразил Кузнецов, — из кардиологии, у меня инфаркт был. Но я не мог там оставаться. Видите ли…

— Все я видю, — злобно перебила его старуха. — Видю, что в ментовку тебя надо сдать, потому что ты дурак психиатрический и пальто украл. Вот мне черножопенькие помогут, повяжем тебя, а шофер на посту остановится… Деньги есть? Давай за проезд пятьдесят рублей, чего расселся?!

Профессор суетливо обхлопал карманы и вытащил сотню, а заодно небольшой пучок тысячных и даже пару красненьких пятитысячных — вероятно, все это были подотчетные, которыми снабдил казенное пальто перед выдачей его разрабатываемому гражданину Кузнецову полковник Михайлов.

Лицо бабки окаменело, она уставилась в окно и сомкнула губы, будто их намазали непреодолимым клеем «Момент».

Тем временем из-за плеча Кузнецова протянулась рука шофера, изгибающаяся противоестественным образом и напоминающая потому толстую змею, безошибочно на ощупь выдернула сотню и через секунду вернулась с горстью металлической сдачи, которую профессор, естественно, рассыпал по полу.

Тут старуха не выдержала. Мгновенно, проползая под сиденьями и распихивая ноги восточных мужчин, не прекращавших телефонные разговоры ни на секунду, она собрала все монеты, ссыпала их в подставленные ковшиком ладони Сергея Григорьевича и заговорила, близко склоняясь к нему всеми своими морщинами.

— Слушай, дед, я тебе предложение исделаю, — старуха не то чтобы шептала, но слов ее никак не мог услышать никто, кроме профессора. — В этом манте тебя сразу, как на конечную приедем, мусора заметут, тут такие не ездиют. Лучше давай сейчас сойдем у Стройдвора, пойдем ко мне. Я тебе полный кустюм дам из гуманитарки, я ее от лица общественности делю, потом покормлю, у меня и картошка есть, и ногу куриную отварю, а ты мне вот столько — с этими словами она выдернула из пучка несколько тысячных — заплотишь, не обеднеешь, и иди себе, если захочешь… А то поживи на воле, покуда ищут тебя. Тебя ж ищут, скажешь нет?