Александр Кабаков - Старик и ангел

А капитан Сенин, полукровный брат нашего героя, и вовсе спит в гараже, на развернутой в лист картонной коробке от казенного виски. Уходить домой смысла нет, потому что, короче, в любой момент, блин, могут вызвать. А в салоне спать нельзя — обутым Сенин типа не засыпает, а разутым навсегда погубит автомобиль, потому что запах реально не выветрится. Вот и мучается практически на полу.

Спят все преподаватели кафедры сопротивления материалов. Заведующему кафедрой Руслану Эдуардовичу снится, что он еще маленький, пяти лет, и что отец учит его обращаться с «калашниковым». А другим преподавателям снятся метод начальных параметров и определение твердости по Брюнелю.

Спят женщины, имена которых уже и не вспомнишь, много их было. Вот ту, из комитета комсомола, как звали?.. Нет, не вспомнишь. Ну, Любу, конечно, вспомнишь, это было не просто так. А остальных… Да Бог с ними, пусть спят.

Нездоровым сном пьющих людей спят журналисты.

Спят Инструктор и Инспектор. По очереди — один спит, другой гарантирует соблюдение ПДД на всей территории страны. Сидя.

Крепко спит кардиохирург, врач высшей категории, оперировавший утром Кузнецова. Он подменил на дежурстве коллегу, у которого в эту ночь многообещающая встреча, и поэтому спит в ординаторской. Прикрылся, чем попало, и спит — пушкой не разбудишь, феназепама наелся.

Все спят.

Устают люди за день-то.

Сергей Григорьевич Кузнецов проснулся оттого, что его левой руке стало холодно. Будучи уже опытным сердечником, он внимательно относился ко всем ощущениям, идущим от левой руки — то пальцы немеют, то предплечье ломит, то локоть крутит… Все это, как ему объяснили врачи и коллеги по болезни, встречаемые в очереди на ЭКГ или УЗИ сердца, связано с непорядками в функционировании главного органа, в котором некоторые полагают место пребывания самой человеческой души.

Вот и сейчас, почувствовав холодок в левой кисти, он проснулся в некоторой тревоге. Однако тут же все и вспомнил, увидав любимую свою, спящую на стуле, отпустив его руку и немного склонившись на сторону во сне — усталый, тяжкий сон…

«Что же я делаю, — подумал Кузнецов в ужасе и отчаянии. — Что же я жизнь этой женщине ломаю? Она еще вполне замуж может выйти за нормального доброго мужика, у нее фигура вообще как у девочки, а что лицо усталое и возле глаз морщинки, так это ее не портит нисколько… Что же ее ждет со мною, с вдребезги больным стариком, нищим пенсионером, — наверняка выпрут меня в конце концов с кафедры, сколько они ставку держать будут… Женатым и неспособным развестись — мне мадам покажет такой развод, что сразу в морг, без заезда в палату… Импотент. Вечно удрученный. К тому же этот навязчивый бред, какой-то полковник, трубы, мотоциклисты, какая-то идиотская политическая деятельность… Надо ж такому присниться! Или это психоз развивается, только не хватало кончить жизнь в дурдоме — еще хуже, чем в кардиологической реанимации… Что же я с нею делаю, скотина, как же я такую ответственность на себя беру?! Я ведь ее люблю, как никого не любил никогда. Понять невозможно, когда это произошло, и что между нами общего, и что так мгновенно случилось… Она медсестра… А я какой-никакой, но профессор, доктор наук…»

И вдруг, совершенно независимо от этих горьких, справедливых, но не вполне, мыслей, профессор Кузнецов почувствовал себя совершенно физически здоровым, даже бодрым. Как будто что-то переключилось в его изломанном, постоянно дающем сбои организме, и он сделался молодым, сильным, безмозглым и веселым.

Он встал с постели и очень осторожно уложил в нее Таню. Она висела на его ставших крепкими, как когда-то, руках, бормотала «миленький, спи», но не просыпалась — умаялась. Сергей Григорьевич укрыл свою любимую простынкой, осторожно поцеловал ее пахнущие солнцем волосы и пошел к двери.

За дверью он увидел спящего на стуле полковника Михайлова. Войдя в роль охранника, он крепко держал на коленях неположенный ему по должности «калашников» и громко сопел, как бы давая знать всем приближающимся, что сон его служебный, чуткий, и если что — мало не покажется.

Кузнецов тихонько прикрыл дверь и подошел к окну палаты. За окном был длинный сплошной балкон с облупленными перилами и осыпавшимся местами бетонным основанием. Он тянулся мимо окон всех палат, и в дальнем конце на него выходила — судя по внутренней планировке отделения, которую профессор запомнил, несмотря на свое критическое состояние, — пожарная лестница. Таким образом, все складывалось благоприятно.