Джонатан Рабан - Как птички-свиристели

Сама Топь была, вероятнее всего, руслом некогда протекавшей здесь реки. Топь окружали уже мертвые заросли камыша. На поверхности буроватой воды едва заметно обозначалась рябь течения. Ян утверждал, там водится лосось, однако водоем больше напоминал промышленный сток. Том подумал, будь он рыбой, закрывал бы себе нос плавником во время долгого путешествия вверх по течению из озера Вашингтон в озеро Саммамиш.

Мощеная тропа пересекала заурядный парк отдыха, на удивление безлюдный. Одетый в спортивное трико лысый старичок на подгибающихся ногах, явно дышащий на ладан, пыхтя, протрусил мимо, потом пронеслись две могучие валькирии. Их атлетические тела нависали над роликами, длани в перчатках мелькали в нескольких дюймах от земли, а над двумя одинаковыми черными шлемами реяли блондинистые хвосты. Так что Том был на дороге практически один. Предвидя длительную пешую прогулку, он без труда покрыл милю. Дошел до первого «паба» — выкрашенного пурпурной краской бункера из шлакоблоков, без окон, с эмблемой пива «Будвайзер» на дверях. Здесь путника ждал отвратительный, разогретый в микроволновке чизбургер и кружка пива, которую Том подержал в руках, однако от питья воздержался.

Присутствие грязной пепельницы на стойке бара побудило Тома залезть в карман пальто за пачкой «Мальборо». Снять целлофановую обертку, скомкать фольгу, добраться до трех рядов светло-коричневых кончиков сигарет — какое ностальгическое удовольствие! Чувствуя себя неловким новичком, он вытряхнул одну сигарету, раскурил ее. Мерзкий вкус дыма — похоже на перегной. Том попробовал затянуться и сразу почувствовал головокружение и тошноту. После третьей решительной затяжки загасил окурок, переломил его пополам, расплатился с барменом и продолжил путь.

Минуя Вудинвилл, тропа вступала в ничьи, брошенные земли. Запущенный край арендуемых земельных участков, «делянок», как называла их Бет, покосившихся сараев, курятников, загонов для лошадей, овощеводческих ферм, заросших сорняками. Речушку окаймляли голые тополя и непролазные кусты ежевики. На покрытых лесом холмах виднелись группки новостроек, с дороги, огибавшей восточную часть долины, слышался непрерывный гул движущегося транспорта. Этот неприветливый, случайный, безымянный пейзаж регулярно появлялся в местных ночных новостях — там демонстрировали любительские кадры: медведи и пумы часто выходят из своих диких обиталищ и поселяются где-нибудь здесь. Теперь Том разделял смятение зверей от случайной встречи с людьми.

Поля при каждом взгляде, брошенном на них поверх густого кустарника, казались разными — то городскими территориями, то сельскими, то дикими, а то ухоженными. В осоке на краю такого поля найдет отличное укрытие рыжий кугуар, а медведь устроит берлогу в развалившейся уборной вон той оставленной людьми фермы. Тому, воспитанному в благоговении к двусмысленностям академического, литературного порядка, начинали нравиться неоднозначные проявления жизни на этой обширной заброшенной территории, самом неанглийском месте из всех когда-либо виденных. Он забавлялся, населяя Сассекс медведями и воображая диких кошек в Уонстеде.

Том остановился около общественного туалета, установленного властями округа Кинг, посидел некоторое время снаружи на деревянной скамье, что поставили в честь светлой памяти Холли У. Клингман (1938–1997). Тому стало любопытно, будет ли на воздухе сигарета иной на вкус; оказалось — да, вкус и впрямь совсем другой. На сей раз, когда Том глубоко втянул дым в легкие и перед выдохом задержал его на несколько секунд в груди, пяти прошедших лет словно и не бывало. Том Дженвей — истинное волшебство, не иначе — снова стал собой, вернулся домой после долгого житья на чужбине. Окрестный пейзаж словно всколыхнуло свежим ветром, вот та острота восприятия, которой — Том помнил — он обладал раньше. Только в течение всех погруженных в туман лет воздержания она ускользала от него. Том докурил сигарету до самого фильтра, изумляясь внезапной и необычайной ясности, вдруг пришедшей к нему, явившейся нежданным даром.

Теперь прогулка уже не была бесцельной. Том шагал шире, и полы длинного пальто развевались, задевая ноги. Он подумал — впервые за многие месяцы — о своей невозможной, ненаписанной книге, о картонной коробке, до краев наполненной разрозненными мыслями и зарисовками о полиморфной, полифоничной, полицентрической Америке. Беда в том, что в коробке уместились описания тысячи деревьев, но за ними не видно ни проблеска леса, ни намека на него.