Франсуа Нурисье - Бар эскадрильи

Какой-то человек в синем переднике подошел к ним через сад. Он тащил на обрывке веревки немецкую овчарку с прижатыми ушами и испуганными глазами.

— Что это еще за пес? — закричала Мари.

Обеспокоенные сеттеры встали, но уже принюхивались с удивленным и возбужденным видом.

— Это не пес, а сука, — сказал Реми. — Посмотрите только на этих двух. И весьма разбитная, если судить по их состоянию!

Человек в фартуке рассматривал ее в нерешительности: «Бедняга, я нашел ее в деревне, весь зад в крови, пять или шесть кобелей кружились вокруг нее, и еще эта оборванная веревка на шее. Если оставить ее на улице, она погибнет…»

Элизабет участвовала как могла в последовавшем за этим споре, в котором речь шла о пансионате для собак, об обществе защиты животных, о мужской подлости, о продолжительности охоты, о бешеном темпераменте Вольтера и Руссо, о сеттерах. После Музея лошади она была готова ко всему. Реми наблюдал за ней с чуть насмешливым видом. Она высказалась определенно только о подлости мужчин — ее теме. Все закончилось тем, что заботу о собаке поручили сторожу, чей домик был окружен изгородью, которую он собирался укрепить еще решеткой. Около семи, когда Элизабет и Реми отправились в обратную дорогу, слышалось щелканье кровельных ножниц и удары молотка. Мари расцеловала Элизабет.

Жос, без пиджака и галстука, с засученными рукавами, сидит на диванчике с тем большим достоинством, что вот уже три или четыре часа он пил не переставая и чувствовал, что земля уходит у него из-под ног. История Элизабет и Реми его не очень волнует. Он не может не улыбнуться при мысли, насколько же его реакция оказалась классической: горечь старикашки. Ревнует ли он? Он смотрит на Элизабет, сидящую на полу, опершись спиной о диванчик, вытянув ноги и молча курящую. Он видит под кимоно одну из ее грудей, совсем не такую пышную, как он предполагал: как будто грудь Элизабет и ее лицо принадлежат не одной и той же женщине. Нет, она его не волнует. Будь он даже взволнован, ему достаточно было бы с трудом подняться, что он как раз и делает в этот момент, и увидеть в каминном зеркале этот тощий силуэт, эти редкие взлохмаченные волосы, чтобы излечиться от всех своих соблазнов. Он идет нетвердой походкой до круглого столика, куда войдя он положил часы: у него было влажное запястье. Они показывают почти два часа. Значит, он здесь уже очень давно. «Я пойду к себе», — говорит он, не узнавая собственного голоса.

— Прилягте, Жос. Занимайте мою спальню. Я посплю здесь немного, а в шесть часов убегу. У нас встреча, чтобы опять приступить к работе в десять часов. Вы уберетесь здесь немного, помоете стаканы, закроете окна… Идет?

На рассвете сквозь беспокойный сон и заполнившую незнакомую комнату утреннюю белизну Жос слышал, как скрипели двери, как лилась вода. Он хотел было встать, но сон вновь его поглотил. Когда, гораздо позже, он просыпается, часы показывают уже девять часов, и фасад дома напротив кажется сильно нагревшимся в лучах солнца. От ночной выпивки язык распух и стучит в висках. Он медленно добирается до душа и ждет, дрожа под холодной водой, когда к нему вернется ясность. Обнаженная грудь Элизабет, пустая бутылка, едкий вкус сигарет во рту, который он уже забыл: вчерашний вечер понемногу восстанавливался. А любовь! Не будем забывать про любовь. Сад Элизабет весь в цвету. Теперь спасительная Элизабет недолго будет оставаться в его распоряжении. «Сука находит себе хозяина, — подумал он, — это так просто…» Интересно, дали ли они какое-нибудь имя той овчарке из Шамана?

Он уже вышел из ванной и растирается волосяной варежкой, пока готовится кофе. Он не торопится отправиться на свой этаж. Осматривается вокруг, ища какие-нибудь следы, какие-либо признаки. Вчера он заметил две или три новые вещи из обстановки, два-три предмета из металла и стекла, которые кажутся красивыми только на витрине, но ничего, что указывало бы на чье-то присутствие, ни одного каната, с помощью которых пришвартовываются мужчины. Ему приходит в голову идея, и с чашкой кофе в руке он направляется к проигрывателю («система», как говорит Элизабет). То, что он ищет, там есть: кассеты, пластинки, вся слава начинающего Реми Кардонеля и даже афиша, прикрепленная кнопками к внутренней стороне шкафа. Элизабет хорошо его описала: красивая физиономия мальчика-католика с лукавой усмешкой, страстная нежность, все работает на него. В конце концов именно это хотят подчеркнуть фотографии на конвертах пластинок: вот эта, на которой Кардонель, одетый во все белое, сидит за белым пианино среди снежного пейзажа; или еще вот эта, на которой пылает Манхеттен на фоне угасающего вечера; или вот еще эта, сделанная безусловно в Шамане, где резвятся Руссо и Вольтер. Именно эту пластинку он и ставит, прежде чем налить себе еще одну чашку и сесть на диванчик, на котором Элизабет спала. В комнате звучит, набирает силы голос, заполняет пространство, должно быть, разносится эхом между фасадами домов пустынной улицы. Однако Жос не испытывает ни малейшей потребности уменьшить мощность. Песня красивая, красивая какой-то дикой красотой, неожиданной для такого мальчика с нежными чертами лица, и, наверное, еще более прекрасная в пароксизме звуков, вероятно, доводящих до исступления аудиторию на гала-концертах. «Прокуренный зал в Шоле…» Жос не пожимает плечами перед энтузиазмом молодежи; он вспоминает, как сам любил когда-то хриплый голос Юпанкуя, Эдит Пиаф, поэмы Арагона, которые пел Лео Ферре, и, конечно, Бреля, которого к удивлению Жозе-Кло он слушал даже чаще, чем она. Когда ей было пятнадцать лет, он шел к ней в комнату и говорил: «Послушаем какую-нибудь пластинку?..» Эта страсть детей к своей музыке, к аппаратуре, от которой они сходят с ума, никогда не удивляла Жоса, который видел в этом не какой-то сниженный вариант религиозного поклонения, а интерес к другому, иному, чем у него самого, магическому ремеслу. «Звезды» мюзик-холла его завораживали, особенно лучшие из них, одновременно и гладиаторы, и игроки, противостоящие толпе и каждый вечер рискующие своей легендой: «Да, и эти все тоже из балагана…» К записям, сделанным в студии, со всей их ошеломляющей и немного обманчивой техникой, ко всему этому он относится с недоверием, а вот в записи, которую он слушает теперь и на обложке которой незнакомой рукой было написано «Залив Хуан, сентябрь 1981-го», просто невозможно было не почувствовать дрожи, охватывающей публику, волн нетерпения и удовольствия. Слышно прерывистое дыхание певца, почти хрип, его вдохи; можно угадать то, что иногда изобличают телевизионные камеры: пальцы, судорожно сжимающие микрофон, обезумевший взгляд, ищущий выход, как взгляд птицы, которая бы металась над пожаром, из которого поднимаются крики, вибрирующие звуки, пересекаются пучки прожекторов, птицы, чьи крылья трепетали бы от отчаянья в поисках свободного неба.