Любовь Ковшова - Земную жизнь пройдя до половины

А Николай восхищался другим:

— Он ведь что удумал. Север, метет в морду, не продохнуть. Он своему взводу приказал противогазы надеть и в таком виде на немецкие окопы. Так немцы без единого выстрела бежали, подумали, что газы.

Иван с Полковником сцепились по поводу рода войск, в каких служил Герой.

— Он в Скандинавии сидел разведчиком, — утверждал Полковник.

— И вовсе нет. Всем известно, что он был морским десантником, — оспаривал Иван.

— Это одно и то же в данной ситуации, — веско говорил Полковник.

Далее в споре определялось место нахождения Героя в войну, мелькали фьорды и шхеры, захват немецкого опорного пункта на мысу Крестовом под Лиинахамари, адмирал Головко и еще… и еще… И я окончательно запутывалась, о чем они спорят.

— А чего он теперь-то пьет, если такой Герой? — недоумевала я.

На меня смотрели, как на недоумка.

— А что ж таким людям еще в мирное время делать?! — вроде как удивлялся Илья Палыч, помощник бригадира. — Сама подумай.

Одна Лидка ничего не рассказывала. Она в эту смену вообще была странной: рассеянно-задумчивая, говорила невпопад, вздыхала, мимолетно улыбалась чему-то. Если б я могла представить Лидку влюбленной, то дала бы руку на отсечение, что она влюблена — не в Героя, конечно, в Маресьева, причем девичьей невесомой влюбленностью: издали, светло и бескорыстно. Но вот представить такое с Лидкой было невозможно.

— А Маресьев? — спрашивала я.

— А что Маресьев?! Правильный мужик, — поскучнев, отвечали мне.

Я не понимала их тона. Романтики им в Маресьеве не хватало, что ли? А в Герое, значит, романтики по-ихнему хватало?! Странно, но что-то меня в последнее время перестали привлекать романтические изыски!

Больше к Маресьеву не возвращались. Только почему-то в эту ночь никто не жаловался на холод и особенно не пытался спрятаться, хоть ночь выдалась гололедной и ветреной и прохватила всех изрядно.

Вернувшись утром домой, я первым делом отыскала в чемодане, набитом книгами, «Повесть о настоящем человеке». Одолевала потребность перечитать ее. Но днем времени не нашлось: сын, институт, учебные дела. Зато ночь целиком принадлежала мне.

Обгородив лампочку у кровати здоровенным «Справочником физических величин», я наконец-то уткнулась в книжку, когда-то давно подаренную отцом. И как прежде, как раньше-раньше в детстве, все пропало вокруг.

Был зимний дремотный лес, падающий в него самолет, голодный медведь и приходящий в сознание летчик.

Я хорошо помнила содержание книги, я вчера видела человека, о ком была эта книга, я все понимала, и все равно дергалось сердце, когда оскаленная звериная морда наклонялась над ним.

Но плакать я начала с другого места.

«К полудню… Алексей сумел сделать всего около тысячи пятисот шагов и устал так, что каждое новое движение доставалось ему напряжением воли. Его качало. Земля выскальзывала из-под ног. Он поминутно падал… потом поднимался и делал еще несколько шагов. Неудержимо клонило в сон. Тянуло лечь, забыться… Будь что будет! Он останавливался, цепенея и пошатываясь из стороны в сторону, затем, больно закусив губу, приводил себя в сознание и снова делал несколько шагов…»

Может быть, потому это вызывало слезы, что однажды в детстве я видела такое с моим отцом. И теперь оно складывалось вместе, роднило в чем-то отца с героем и резонансной болью отзывалось в сердце.

Но дальше сходства не было, а читать без слез я не могла.

«Тело понемногу стало отходить, но что-то случилось с ногами… Неужели всё?.. Но вдали гремела канонада. Там шел бой, там были свои… Канонада притягивала… настойчиво звала его, и он ответил на этот зов. Он поднялся на четвереньки и по-звериному пополз на восток…»

Чтобы не разбудить сына с мужем, я утыкалась в подушку и беззвучно сотрясалась в ней. Отревевшись, поднимала заплаканные глаза к книжке, читала: «Он полз, задыхаясь, падая лицом в снег, теряя сознание от напряжения…» — и опять утыкалась в подушку. И все же не могла не читать эту мучительную книгу. В отличие от детства, когда все в ней воспринималось как должное, сейчас я уже на собственном опыте знала, как это — преодолевать себя, и что преодоление возможно только во имя великой цели. У Мересьева (в жизни Маресьева) такая цель была, и он совершал невозможное.

«Так полз он еще день, два или три… Счет времени он потерял… Порой не то дрема, не то забытье овладевали им. Он засыпал на ходу, но сила, тянувшая его на восток, была так велика, что и в состоянии забытья он продолжал медленно ползти…»