Любовь Ковшова - Земную жизнь пройдя до половины

Два года назад я подрабатывала ночным дежурным в вохре своего режимного института. Как-то темным, декабрьским вечером в пустом и тихом вестибюле за столиком у стеклянных дверей главного входа готовилась к очередному зачету. Свирепствовал на улице мороз, входные калориферы не справлялись, холодом несло от дверных стекол, и спасал только всеразмерный казенный бушлат вроде укороченной черной шинели, в котором так уютно тонулось.

Я только-только начала разбираться в чужих лекциях, как в двери снаружи отрывисто постучали. Пришлось идти открывать. В полутьме я не сразу попала ключом в замок. Пока возилась, стук стал окончательно нетерпелив и требователен.

— Сейчас! — крикнула я, но человек за тройными стеклянными дверьми вряд ли услышал и продолжал стучать.

Когда наконец отперла внешнюю дверь, огромный, мне показалось — как медведь, человек попер прямо внутрь мимо меня.

— Эй, куда?! А пропуск? — закричала я.

Не отвечая и барски отодвинув меня рукой, он ломанулся к средней двери. Я юркнула ему под локоть и перекрыла дверь собой.

В двери мы застряли. Он всей тушей напирал на меня, я, уцепившись за косяки, не пускала. Здесь он наконец заговорил отрывистым, приказным голосом:

— Немедленно пропустите. Я имею право без пропуска.

— Ничего не знаю, — задохнулась я, готовая умереть, но не впустить.

Мы сопели и толкались в проеме двери, толкались и жутко сопели, и он бы непременно в конце концов снес меня, слишком неравны были массы. Но тут меня осенило.

— Назад! Стрелять буду! — почему-то шепотом сказала я, отцепилась от косяка и сунула руку в карман бушлата, сама на мгновение поверив, что там пистолет.

Конечно, там ничего не было и быть не могло. Оружие, что полагалось институтской вооруженной охране, невынимаемо лежало в сейфе на проходной, и при попытке начальника охраны достать его оттуда бабы-вохровцы начинали истошно вопить, требуя заложить оружие обратно, а то стрельнет.

Но незнакомец этого знать никак не мог. Он дернулся и отступил. Теперь я наступала на него, все еще держа руку в кармане. Это действовало, и скоро он был оттеснен за наружную дверь, которую я быстренько заперла.

Отгороженный от меня запертой дверью противник мой осмелел и стал орать на меня, размахивая каким-то документом. Неразборчивые от нервного раздрызга крики были невнятны через толстое дверное стекло. Но даже не разбирая слов, я все поняла, потому что под белым светом фонарей в институтском дворе узнала этот узкий подбородок, тонкие губы, надменные за очками глаза и куполом уходящий вверх высокий лоб. Басов, Прохоров и Таунс — Нобелевские лауреаты 1964 года. Легендарные физики, изобретатели лазера.

Так вот именно Басов без шапки, в щеголеватых, тонкой кожи туфлях выплясывал на морозном институтском крыльце и кричал в мой адрес оскорбительное.

Первым движением было отпереть дверь. Все-таки это был Басов — живая легенда нашего института. Но что-то внутри остановило.

«И тем более, — подумала ожесточенно. — Пусть будет достоин!»

И тогда тоже вспомнила Гагарина, его безоглядную, добрую улыбку, его ровное уважение ко всем от королей до последней неудалой технички в школе. Вспомнила и уже сознательно двери отпирать не стала.

Заледеневшего Басова примерно через час провел в институт вызванный по телефону начальником охраны проректор по АХО. Он имел такое право.

Никаких неприятностей после у меня не было, но я долго и тяжело переживала несоответствие образа великого физика с убогой реальностью. И сейчас боялась того же.

Дружно похрустывая корочкой льда под ногами — гололед накатывал на Москву, — мы с Полковником наискосок пересекли Каширский проезд, железнодорожные пути и вышли к пивному ларьку.

Николай все валандался с пьяным, тормошил его, пытался то поднять, то хоть посадить, но тот ни стоять, ни сидеть не мог. Стоило Николаю ослабить хватку, как пьяный мягко валился в снег.

Полковник подоспел очень кстати. Встрепанный, с прилипшей ко лбу темной от пота челкой, Николай уже выбивался из сил.

Теперь же подхваченный с двух сторон пьяный вертикально висел между ними, однако ноги не переставлял, и они безвольно волоклись по снегу. Голова у него моталась, и с нее то и дело съезжала шапка, пока не свалилась совсем.

— Шапку подбери! — крикнул мне Полковник и забормотал с пьяным: — Держись, друг, еще повоюем. Счас Алексей Петрович подъедет, и все будет нормально.

Я шла следом, прижимая к груди подобранную шапку, и ничего не понимала. Какое отношение имел Маресьев к этой едва мычащей пьяной роже?