Олег Ермаков - Иван-чай-сутра

— Шушики! — закивал Горухта радостно. — Шушики!

— Пасека? В саду?

— Ме! — поморщился Горухта. — Шушики залень. Сами шушики. Залень.

— Не поймешь, — пробормотал Кир. — Но вкусно. Вкусно, говорю!

— Ага! — закивал Горухта, жуя соты. — Лепень шушики.

— Что такое лепень?

— Лепень, сице, — повторил Горухта. Он посмотрел на молчащую девушку, вытянул скорбно губы. — Леля… — Он покачал головой.

— Ее зовут Маша.

Горухта кивнул, вытащил кусок с сотами и протянул ей. Она посмотрела на него. Горухта вздохнул. Поколебавшись, она взяла соты. Горухта заулыбался, придвинул к ней горку яблок. «Митяй, — снова раздался слабый голос. — Хто у нас тут есть?» Кир и Маша повернули головы на голос, потом посмотрели на Горухту. Тот прихлебывал свой чай и ничего не отвечал. «Какие тут люди?» — спросили из сумрака. Кир откашлялся и сказал:

— Здравствуйте. Мы попали под дождь…

За шкафом тяжело дышали. «Какие тут люди? — еще громче прозвучал старческий женский голос. — Митяй! Игорек воротился? Или хто? Тые за им?»

— Мы с Машей, — тоже повысил голос Кир.

«Ах, балбесина, — простонала женщина, — дурачок, нет от тебя проку. Кому ты так топишь?.. Спалишь хату. Дыхнуть нечем… Дай мне воды».

Кир вопросительно посмотрел на Горухту… или как его звали? Тот заворчал что-то, но с места не двинулся.

— Может, я подам?.. Где взять? — спросил Кир.

И тогда Горухта молча встал, пошел в сени, загремел там чем-то и вернулся с ковшом, пронес его по избе, скрипя половицами, за шкаф. «Ах, бестолочь! Вражина! Пошто меня мучишь?! Дай свежей водички! Или опять тебе лень? Два шага сделать до криницы? Как по лесу шататься, — хто угонится? Хто докличется? Лось! Лазаешь по кустам, кочкам. А сгинешь в трясине?»

— А, буся, глыть, глыть!

«Ты свежей принеси. Помру, носить не надо. Тада будешь без буси. Скакай по лесам, яби-ты-крапиву, скаль зубы, ржи, гогочи гусем, пока охотники не подшибут!»

— А! Буся! Балий калный, кыч! Сице! — в негодовании воскликнул Горухта и выскочил из дому, но тут же вернулся, закрутился в кусок целлофана, подпоясался веревкой и вышел, звякнув ведром.

Кир одурело оглядывался то на дверь, то на шкаф, белеющие простыни за ним, косился на Машу. Он уже переставал чему-либо удивляться. В голове его было слишком тесно от впечатлений. Чай и тепло печки разморили, и он чувствовал себя пьяным. Он собирался здесь только обсохнуть, переждать дождь, взять спички и идти дальше, искать место где-нибудь в лесу для ночевки. Но дождь не переставал, а стучал еще сильнее за черными окнами, в которых отражался зрак лампы и вспыхивали рдяные сполохи, напоминая почему-то о каких-то доисторических чудовищах. И в этом мороке мелькала догадка… догадка о том, что и девушку, похоже, поразило то, чему Кир еще пытался сопротивляться, то, что таилось за окнами: вирь. И он предчувствовал, что если сейчас уйти в темень, то попадешь в его кольца и уже вряд ли вернешься. Может, что-то такое и приключилось с этим черным мужиком или ребенком, заросшим щетиной, с мужицкими ухватками, мощными руками. Ему совсем не хотелось делать этот последний шаг. И если Маша его сделает, — а от нее можно было ожидать чего угодно, — то он просто свернется здесь у печки калачиком. У него не было больше сил воевать с этой женской стихией.

Вдруг где-то за стенкой сильно захлопал крыльями и закричал петух.

Кир вздрогнул в слабой надежде, что сейчас, как в сказке или в кино, морок пошатнется и разлетится вдребезги, уступив место ясной и здравой реальности. Но ничего подобного. Лампа горела на столе, трещала печка, фигура девушки проецировала иррациональную тоску, неотвязное несчастье и презрение, даже, наверное, ненависть, и кошки, проходя рядом со столом, отбрасывали огромные тени. За шкафом вздыхала и что-то бубнила женщина. Кир вдруг подумал, что сам сейчас расхохочется и выбежит вон. Он почувствовал злобу на того, в чьих руках оказался. Это было похоже на безжалостный эксперимент, и ему никто не сообщал о цели и средствах. Но — стоп, стоп, коммандо цурюк, он сам во все это ввязался, никто не принуждал. Сидел бы дома, щелкал «мышкой», тойфел… Он посмотрел на девушку, стараясь поймать ее невидящий взгляд. Она, как кукла, поднимала и опускала кружку, жевала соты, уставясь прямо перед собой, явно не чувствуя ни запаха, ни вкуса. Ее спутанные волосы медленно высыхали, на тонких запястьях мерцал бисер. Лицо осунулось и не казалось таким уж молодым и привлекательным, в нем появилось что-то рабье, бабье, дремучее. И он окончательно понял — новоявленный Сократ — что совсем не знает подругу. Не в его силах распознать язык этого программирования. Может, их собирали вообще в разных ойкуменах, как говорится.