Николай Веревочкин - Белая дыра

Сервируя стол, Кумбалов продолжал прерванные рассуждения:

— Будь я президентом, запретил бы рост городов свыше десяти тысяч населения. Критическая масса! Как только перевалит за десять тысяч, так и начинаются процессы гниения и разложения. Новая язва на теле земли. Ну, давай, чтоб черти не мерещились.

Пили по очереди из пластмассовой воронки. Удобная, небьющаяся, а главное, гигиеническая вещь. Что важно — деления нанесены, никого не обидишь. Губами не надо касаться. Носик пальцем прикрыл, ко рту поднес и отпустил. Как дождь по желобу с крыши.

Душа так и вспыхнула пламенем, и этот чистый огонь спалил уныние.

— Как же ты запретишь Тещинску расти? — полюбопытствовал Охломоныч. — Обобьешь его, как бочку, обручами? Так он, как квашня, вверх полезет. Или ты городских кастрировать надумал?

Кумбалов задумчиво пошарил в накладном кармане, размером с рюкзак, и, наскребя щепотку семечек, щедро поделился с земляком:

— На-ко, закуси-ко, не то развезет.

Пощелкав закуску, он посмотрел на Охломоныча с иронией, как смотрит интеллигент на районную газету, и ответил с легким превосходством:

— Зачем кастрировать? Не надо кастрировать. Я бы не в город, а все в деревню вкладывал. Дороги — в деревню, дома — в деревню, науку и технику — в деревню. Причем такие дороги, такие дома и такие машины, что и самим американцам, хрен бы острый им в бифштекс, не снились. Кастрировать… Зачем? Для деревни — самое лучшее, что останется — городу. Если трактор, то шикарнее «Мерседеса». Я бы, Охломоныч, сделал деревне полный приоритет!

— Хрен тебя, кум, с такой программой президентом изберут.

— Это почему так? — обиделся Кумбалов.

— Да потому, что вся твоя деревня давно в город переехала. Кому она нужна, наша Новостаровка? Раньше, скажи, лишние люди были, а теперь — весь народ лишний.

— Неправильно ты, Охломоныч, на жизнь смотришь. На жизнь нужно смотреть чуть сверху и немного сбоку. Лично я на нашу Новостаровку из космоса смотрю. Оттуда ее вообще не видно.

Разговор с каждой выпитой воронкой приобретал все более философский оттенок.

— Смотри, Охломоныч, на жизнь шире. Деревня — это что такое? Это здоровье нации. А город — неизлечимая болезнь. Почему, почему… Потому что вся зараза там. И чем больше город, тем больше в нем заразы. А самая отборная сволочь, она как раз в столице и концентрируется. Все отборное там и всплывает. Заели, суки, деревню…

— Мне бы, кум, машину достроить, — душевно вздохнул Охломоныч, отклоняясь от глобальной темы. — Хочется мне им показать, какие машины бывают. Без гари, без вони. Она у меня не только будет норы рыть, по болотам ходить, летать, нырять и плавать. На ней, слышь-ка, можно и в космос. И жить в ней можно, как в избе. Представляешь, кум, изба, а летает, плавает… Захотел, скажем, ты на рыбалку. Тебе и с кровати вставать не надо. Раз — и на Восьмой, на самой середине озера. Место, скажем, не понравилось или там безработица, анау-манау — вся деревня на крыло поднялась и улетела к чертовой матери на историческую родину. Живите, как знаете. А мы птицы свободные. Эх, кум, мне бы только материал достать!

— Хрен ты ее построишь, — успокоил земляка Кумбалов.

— Это почему же сразу — хрен?

— Ты же вроде вешаться собрался…

— Нет, ты не увиливай. Почему «хрен построишь»? — упрямо настаивал обиженный Охломоныч.

Но Кумбалов не ответил, а заговорил о другом:

— Давно хочу с президентом поговорить…

— Лучше с Богом, — мстительно съязвил Охломоныч, — президент он высоко сидит.

— Кто бы где ни сидел, а все сидят на своей заднице, — очень точно подметил Кумбалов физиологическую особенность человека.

Впрочем, философию эту уже проповедовал кто-то из великих мертвецов. Возможно, более изящно.

Вдохновленный внезапным озарением, Кумбалов продолжал развивать крамольную мысль. Но, как всегда, размышления его ветвились и постепенно от отдельно взятой начальственной задницы он перешел к человечеству в целом.

— Все — пыль, — сказал он в завершение, — у человека, если разобраться, один капитал: по-настоящему он ничем не владеет, кроме самого себя. Возьмем твоего зятя. Все вроде у него есть, а самого себя нет. Ну, что он такое? Так, скользкость одна и туманность. Слизняк. Что увидит, то и слижет. А вот возьмем тебя. Казалось бы, что у тебя есть, кроме укушенной задницы? А есть у человека лишь то, что он сам придумал, сам изобрел, сам сочинил — то, чего до него не было.

— И чего такое у меня есть, чего раньше не было, — насторожился, ожидая насмешки, Охломоныч.