Николай Веревочкин - Белая дыра

— Опять дымовую завесу пустил — дышать нечем, — проворчала Эндра Мосевна.

И Тритон Охломоныч вышел на свежий воздух в пустой огуречник.

Облако, еще недавно густым туманом лежавшее на земле, пропало. Падал первый, редкий и легкий снег. В золотой пирамиде света, падающего из окна кухни, было видно, как снежинки, соприкоснувшись с сырой землей, мгновенно таяли. Казалось, что они пронзают планету.

Запели на разные голоса двери. Вышла Эндра Мосевна и, нахлобучив на супруга кроличью шапку, проворчала заботливо:

— Застудишь лысину-то, Циолковский.

И ушла в дом.

Немного погодя вышла Пудра. Накинула на плечи отца пальто с каракулевым воротником и молча ушла.

Тритон Охломоныч пошел в огород, где в заповедном нераспаханном углу между копной сена, кучей бревен и туалетом стояла его машина.

Точнее, скелет машины, которому еще предстояло обрасти механизмами и узлами.

Планета, тихо поскрипывая осью, вращалась в мироздании, и никто не подозревал, что в деревне Новостаровке, заваливаемой первым снегом, стоит у тальникового плетня с недокуренной сигаретой марки «Прима» в губах изобретатель универсальной машины, на которой можно делать все. И осталось ему всего ничего — начать да кончить — чтобы удивить мир…

Прямой путь к Бабаеву бору — улицей Первоцелинников. Но, растревоженный приятными воспоминаниями, Охломоныч выбрал кружной — Овражным переулком.

Во-первых, куда торопиться?

А, во-вторых, улицей Первоцелинников он не ходил давно, с тех пор как закрыли МТМ. Зачем же под конец жизни настроение портить?

Конечно, напоследок можно было зайти к бабке Шлычихе и выпить в долг. На том свете встретимся — рассчитаюсь. Только выпьешь — и помирать не захочется. А терпеть больше сил нет. Когда страну развалили — терпел, совхоз разворовали — терпел, жена, было дело, дитенка не в масть родила — терпел. Даже когда баня сгорела — жалко было, но терпел. Когда денег на сигареты не было, терпел, терпел и дотерпелся до того, что бросил курить. Безработный человек не имеет право на такое баловство, как курево.

А вот сейчас терпелка со звоном и лопнула.

Как дальше жить, когда родная собака тебя за человека не считает?

Да что там пес. Вон сорока на плетне сидит. Рядом прошел — хоть бы пошевелилась. Мало того, что до срока свой боярышник покинула, так еще в селе, как в лесу, живет. Должно быть, Охломоныча за домашнего зверя приняла. Вроде коровы.

Ты погляди! На весь Овражный переулок всего два жилых дома и осталось — его да Дюбеля. Остальные брошены стоят. Плетни повалены, рамы выломаны. Ни крыш тебе, ни дверей. Одни тополя нетронуты стоят.

А вон и Дюбель ломом соседний дом крушит. Должно быть, сруб на дрова растаскивает. Дорвался Дюбель до дармовщины, как бы пуп с резьбы не сорвал. Солопову избу уже по кирпичику разобрал. Хороший кирпич, еще дореволюционный. Во дворе в штабеля сложил и рубероидом от дождя накрыл. Землю и ту с чужого огорода в свой перевез. Почва на солоповом участке, видишь ли, более унавоженная. Хорошо еще уборную вместе с добром к себе не перетащил, халявщик.

— Ты куда, Кулибин?

Врать Охломоныч не любил. Ответил как есть:

— В Бабаев бор вешаться иду.

— Бог в помощь, — одобрил Дюбель. — А вот ответь мне: шла баба с тестом, упала мягким местом. Чем ты думаешь?

Какие, однако, пустяки в голове у человека. Охломоныч ответил.

— А вот лично я совсем другим местом думаю, — обрадовался Дюбель, — лично я головой думаю. Когда механизм до ума доведешь, Циолковский? Так и умру, не покатавшись. Эйнштейн, твою мать!

Махнул равнодушно Охломоныч рукой на Дюбеля и пошел своей дорогой. Смешно старому дураку, что рот на боку. Вот и пусть смеется, рожа картофельная. Ему, почти покойнику, плевать на эти насмешки из глубокой могилы.

— Так, говоришь, летать, пахать, нырять и сеять? — крикнул вдогонку Дюбель, разочарованный хладнокровием соседа. — Ну-ну. Война — херня, главное — маневры.

Очень уж хотелось с соседом полаяться, душу отвести.

— Фу ты, ну ты, лапти гнуты. Тьфу! — огорчился он спокойствию Охломоныча и добавил несколько слов, после которых не ответить — себя не уважать.

Но Охломоныч даже не оглянулся. Перешел лужу по кирпичикам и зашагал, равномерно прихрамывая, по широкому грейдеру. Дюбель же, воткнув лом в щель между бревен, принялся со скрипом и кряхтением выворачивать очередное звено.

Во время ходьбы Охломоныч обычно думал. И всегда об одном и том же — о своей универсальной машине.