— Озорники, проказники! Наблажили — башки лишили.
— Кто же это вас, папаша, так неинтеллигентно?
— Степняки-полевики, нечисть норная. Не любят леса. А леший лес посечь не даст. Вот и надо лешего извести. Опоили мужиков, оговорили лесного дядьку: ни одной девки да бабы, что в лес по ягоды ходили, не пропустил, в каждой избе по лешачонку растет… Вот мужички и обиделись. Осерчали.
— Так вы, папаша, леший?
— Я человек лесной, хожу босой, борода из моха — зовусь Ероха. Сними-ка, мил человек, свою рубаху, выверни да одень изнанкой наверх. Да обувку с ноги на ногу перемени.
— Это еще зачем?
— Затем, что так надо. А в другой раз придет охота грибы ли, ягоды ли пособирать, выйди за горбатый мост на забытую дорогу и, не дойдя чуть до лосиной мочаги, закрой глаза да скажи: «Приведи меня, дорога, к Ерохе без подвоха». Да и отсчитай, глаз не открывая, девятьсот девяносто девять шагов. А как отсчитаешь, тут — вот он я — буду.
Видит Мамонтов: по рубахе лешего к шее муравьиная дорожка тянется. Хотел смахнуть насекомых, но Ероха не позволил:
— Не тронь, мил человек. Без муравьиной кислоты башка не прирастет. Уж они свое дело знают, не дадут дедушке сгинуть. Терпение — спасение. Ну, ступай глаза закрывши.
— Кто же «глаза закрывши» по лесу ходит? — удивился Мамонтов. — Раз шагнешь, другой шагнешь, а на третий — глазом на сучок и напорешься.
— Ступай, не перечь. Да берегись: пока девятьсот девяносто девять шагов не отсчитаешь, глаз не открывай. Откроешь — век по лесу плутать будешь. Тут такие тропинки, что только слепому и ходить. Да язык-то узлом завяжи. Проболтаешься деревенским — онемеешь.
Закинул Мамонтов этюдник за плечо, пустую корзинку подобрал и пошел, глаза закрывши. Идет по густому лесу, как по степи, — ни ветка его по лицу не хлестнет, ни сучок под ногой не треснет. Только свист в ушах. Как с горы на лыжах катится.
Отсчитал положенное, глаза открыл — стоит у межевого столба возле посадок, а в прогалину крыши тесовые видны. Тракторок лениво тарахтит, петух орет не ко времени — в суп просится, собачка весело тявкает, и кто-то в лесу аукается для забавы.
Правую руку оттягивает груз.
Смотрит: корзина всклень грибами полна. Исключительно белыми. И все, как под циркуль, один в один, словно сочни рюмочкой нарезали. Ядреные, пахучие. И хоть бы одна червоточинка, хоть бы одна проедина. Ни пятнышка. Частенько после того раза художник Мамонтов по слепому пути в гости к Ерохе ходил.
Шея у лешего приросла к туловищу быстро и прочно. Как автогеном приварили. Только гибкость потеряла. Не поворачивалась. Носил Ероха свою голову слегка закинутой назад, будто монарх во время коронования — величественно и гордо.
Царская осанка. Хоть монеты с него чекань. Одно неудобство: чтобы оглянуться, приходится всем телом разворачиваться. Как танк, у которого башню заклинило.
Сядут, бывало, художник с лешим на белые мхи, ноги калачиком, беседуют. Мамонтов между разговорами лешего пишет. Ероха из ивы ли корзину, из бересты ли кузовок плетет. Уши на каждый шорох, как у кота или жеребца, прядают.
И много за разговорами выведал Мамонтов лесных тайн. Узнал он, что зимой местные лешие прячутся в дупла и впадают в спячку. Мимо пройдешь, подумаешь: старое дерево скрипит. А это не дерево скрипит. Это леший, как младенец в люльке, храпит да сладко позевывает.
И только во время метелей и больших снегопадов встают лешие поразмять косточки. Пробежится лесной дядька с белой вьюгой вперегонки по своим владениям, осмотрит хозяйство — и снова в дупло до следующей непогоды. Не любят лешие на снегу следы оставлять. А в пургу опасаться нечего. Пробежался — след тут же и замело. Иной раз и в хорошую погоду прогуляется. Но все больше ночью. Скачет с дерева на дерево, как белка. Только сучья трещат.
А между собой лешие друг друга иначе как Страхом не называют. Того шибче уважают, кто страха больше на гостей наводит.
Мамонтов слушает, кивает. Лес жив, пока в нем обитает страх, нечисть то есть.
Нечисть, чистое дело, к тому и предназначена — лес охранять. Чище дела нет.
Вот он — страх, хранитель дебрей, — сидит перед ним, прутьями перестукивает. И как только решат мужики — нет страха, конец придет и лешему, и лесу. Уж если и есть на свете нечисть, то это — алчный человек, потерявший страх.
Именно в Раздолье, лесном острове среди бескрайней степи, в беседах с лешим открылась художнику Мамонтову причина русской неизбывной тоски.
Русский — человек леса. Веками жил он в дремучем уюте непроходимых лесов. Лес давал ему богов, защиту, пищу, представление о красоте и родине.
Читать дальше