Николай Веревочкин - Зуб мамонта. Летопись мертвого города

Между двух палаток стояли, прижавшись к стволу осины, вершина которой растворялась в ночи, велосипеды, посверкивая рулями и спицами. То появлялись, то снова исчезали в черноте камыши и кусты черемухи. Изредка свет костра выхватывал бесшумный полет совы.

— С первого заброса зацепил корягу, — рассказывал Пушкин, помогая себе телодвижениями. — Кручу катушку — с натугой идет, но ровно. Подтаскиваю к берегу, хватаюсь за леску. Коряга как рванет! Блин! Чуть палец не отрезало. Как полное ведро в колодец сорвалось. Хватаю спиннинг, думаю: все, слабину дал, ушла. Леска так кольцами на земле и лежит. Наматываю — как дернет! — и ручкой по костяшкам до крови. Ну, коряга! Час с этой корягой мучился. К берегу подтаскиваю, встала она на хвост, пасть раскрыла и давай головой трясти. Крокодил!

— Вот я крокодила видел, твой крокодил рядом с ним — щурогайка, — перебивает его Антон. В выпученных глазах — ликующий ужас: — Плыву вдоль камыша. Вода коричневая, видимость — метра два. Чувствую: кто-то на меня смотрит. Неприятно так. Гляжу — прямо подо мной донная щука. Бревно бревном. Руками не обхватишь. Морда больше ведра — черная, плоская, хвост в сумраке теряется. Лежит на дне и снизу вверх пристально так за мной наблюдает. Бли-и-и-ин! Я чуть не захлебнулся…

— И что ты не стрелял в своего крокодила? — спросил Руслан.

— Я и про ружье забыл. Неожиданно так из ниоткуда появилась и растворилась в темноте. Один хвост на границе видимости мерцает. Медленно так. Да я бы ее догнал, но она к лодкам поплыла. На меня как заорали все: кончай рыбу пугать.

— Что-то плохо сегодня на червя бралось, — сказал Козлов, обдувая себя сигаретным дымом.

— Ничего, с вечера прикормили, утром должно клевать, — утешил его старший Мамонтов. — Ну что, Саша, неси свою корягу, мы ее сейчас на решетке поджарим.

— Блин, жалко фотоаппарата нет. Станешь рассказывать, скажут — не заливай, — печально пожаловался Пушкин, растворяясь в темноте.

Тишину нарушил долгий нарастающий треск, стон и глухой удар о землю. Затихли голоса ночных птиц. Все обернулись на шум, напряженно всматриваясь в темноту.

— Что это было? — спросил Руслан.

— Старое дерево упало, — предположил Козлов.

— С чего бы оно упало? Ветра нет, — не поверил Антон.

— Должно быть, ствол подгнил. Время пришло — вот оно и упало.

— Без причины?

— Может быть, комар на ветку сел. Они сегодня тяжелые от нашей крови. Может быть, зверь почесался о ствол.

— Да здесь крупнее ондатры зверя нет, — сомневался Антон.

— Может быть, корова заблудилась, может быть, лось из тайги забрел, может быть, мамонт. Все может быть, — сказал Козлов, подбрасывая в огонь сухие ветки.

Из темноты вышел встревоженный Пушкин, волоча щуку на кукане, как пса на поводке. Она была жива и оказывала яростное сопротивление.

— Все мамонты здесь, — сказал он мрачно. — Помните, я вам про снежного человека рассказывал, а вы мне не верили.

Снова затрещало.

— Сюда идет, — прошептал Пушкин голосом, полным зловещих предчувствий.

Все молчали в ожидании.

Из мрака проявился рыжий, усыпанный белыми пятнами пес с ушами, обвисшими под тяжестью репейника, и сказал фамильярно, слегка картавя:

— Здорово, рыбаки!

И пока сидящие, лежащие и стоящие у костра думали, как достойно ответить на это хамоватое приветствие незнакомого пса, из ночной тьмы материализовался гений удилищной ловли, легендарный Чугун — невысокий, широкоплечий человек на хроменьких ножках, с лицом Сократа. Огромный выпуклый лоб, маленькие печальные, стекшие к скулам глазки, крошечный носик и массивная челюсть. Рот подковой. Концами вниз. Как и большинство гениев, Чугунов был несчастен в браке. Супруга, желчная женщина гренадерского роста, считала его лентяем и никчемным человеком. «Уработался? Устал кислую морду на тоненьких ножках носить?» — заботливо интересовалась она, когда супруг отлынивал от домашних хлопот. Ничего серьезнее рыбалки в этой жизни для него не было. Человечество Чугун делил на рыбаков и не-рыбаков. И если кому-то хотел выразить крайнюю степень презрения, то говорил в гневе: «Да ты не рыбак!». Суровее приговора и чудовищнее оскорбления он не знал.

— Это ты, кум, деревья валишь? — приветствовал ночного гостя Козлов.

— И не говори. Шастает кто-то по ночам в тугаях. Мухомор скулит, в шалаш лезет, спать мешает. Вот к вам привел. Ну и кострище разожгли. С Луны видно. Смотрю: что такое? Сухая осина так и светится. Думал — пожар.

Мухомор, с заискивающим дружелюбием размахивая хвостом, обнюхал всех по очереди, отскочил, ворча, от трепыхнувшейся щуки и, удовлетворенно вздохнув, лег у ног хозяина. Положил голову на передние лапы и уставился желтыми печальными глазами в костер. В человеческой стае ночь была не так страшна.