Николай Веревочкин - Место сбора при землетрясении

— Странная у нас с тобой профессия, Леня, — сказал Дрема, завороженно следя за рукой Сербича.

— Чем же она странная?

— Все занимаются серьезными делами: учат, строят, лечат, баллотируются в кандидаты, торгуют, воруют, а мы с тобой вроде шутов.

— Я не шут. Я — юродивый, — отвечал Сербич с достоинством.

— И в чем разница?

— Большая разница. Шут веселит народ на ярмарках и базарах. Юродивый говорит правду возле церквей.

— А мне нравится быть шутом, — признался Дрема.

— Ну и на здоровье, — одобрил Сербич.

— Странно все-таки. Люди занимаются солидными, взрослыми делами, а мы с тобой в песочнице играем. Игра стала работой, работа — игрой. Странно это.

— Главное, никогда не рисуй по чужим темам. Я тебе так скажу: ничего серьезнее карикатуры нет. Карикатура — единственное, что еще можно назвать искусством. Интеллектуальным искусством, заметь. С формой и содержанием. Если ты с этим не согласен, рисуй на заборах.

— Это так, — согласился обиженный и оскорбленный Иноземцев, — лучше уж из карикатуры делать искусство, чем из искусства карикатуру. Занимаются, понимаешь, высоким искусством, а получается карикатура. Что ни попугай, то художник. Попугаи любят заниматься творческой работой…

Злые эти слова были прерваны телефонным звонком. Сербич с застарелой ненавистью посмотрел на него и сорвал трубку:

— Да… Какая Дарья Ивановна?… Но я ее не знаю… Я ее в глаза не видел… Я ее даже на фотографии не видел… Вы соображаете, что говорите?… И вообще я не рисую шаржи на женщин. Всего хорошего!

Издав толстыми губами лошадиный звук изумления, он положил трубку и передал содержание разговора:

— Вот чудо! Новенькая, Боря, из секретариата. Налимова, кажется. Просила сделать шарж на какую-то Дарью Ивановну. Да я о ней первый раз слышу! А она: да это просто! Толстушка такая, черненькая, бровастая, глаза такие хохляцкие… Представляешь, я должен нарисовать шарж с ее слов по телефону.

— Не креативная ты личность, Леня, — ответил ему с заметным злорадством Иноземцев.

— Ладно, мужики, встретимся на баррикадах, — холодно пророкотал Сербич и объяснил. — Срочно в номер.

Официантка в пионерской форме приняла заказ, взяла со стола меню в виде почетной грамоты совета министров СССР, вскинула руку к красной пилотке — всегда готова! — и удалилась.

Кукушечкин внимательно, с ностальгией посмотрел на ее бедра и бархатным баритоном крикнул вслед:

— К пиву соленые орешки, золотце.

Кафе называлось «Р.В.С.». Его стены были украшены переходящими красными знаменами и вымпелами. Многим нравился этот ностальгический стеб. К тому же по домашнему видео показывали комедии Гайдая. Добротные, как чешское пиво. Под плакатом «Освоим целинные земли!» сидели знаменитый в газетном мире Георгий Иванович Кукушечкин, фоторепортер Марк Сундукевич и карикатурист Дима Дрема.

Георгий Кукушечкин, взволнованно картавя, сокрушался:

— Нет, все-таки какими жестокими могут быть дети! Мне прикатил полтинник. Тосты, подарки. И вот встает мой мерзавец Сашка и говорит: папка, а не пора ли тебе делать карьеру? Представляешь, Марк? Мне — полтинник. Я известный в республике журналист. У меня десять книг. Со мной президент два раза за правую руку здоровался. У меня дипломов — вывесить, обоев не надо. А он: не пора ли делать карьеру. Другими словами, всю жизнь папка груши неизвестно чем околачивал.

— А ты, Гоша, не сердись, — утешал его благодушный Сундукевич, человек с манерами и внешностью профессора филологии, — не сердись. Дети Интернета. У них другие масштабы.

— Я для него никто, пустое место. Не пора ли делать карьеру, — не мог успокоиться Кукушечкин.

— Ничего, Гоша, доллар за сто, внуки ему отомстят, — продолжал утешать старого друга Сундукевич, но не преодолел искушения и, посмотрев поверх золотой оправы очков, сказал с легким злорадством. — Хотя, устами младенца… Видимо, он хотел сказать — пора поработать не ради гонорара, а на себя, без халтуры.

— Халтура?! — взвился Кукушечкин. — Это как относиться к халтуре. Ты меня знаешь, Марк. Халтура не халтура, я весь вкладываюсь. Для меня халтура — святое…

Не совсем юная пионерка принесла три граненых кружки пива, в каждой из которых инородно торчали из пены соломинки, похожие на клюки.

Кукушечкин резко замолчал, откинувшись на спинку стула, задумался. Снова проводил ностальгическим взглядом изящный круп официантки, сделал первый большой глоток, едва не выткнув глаз соломинкой, и сказал в мрачном раздражении: