Георгий Гратт - Скажи мне, мама, до...

— А ты его в плен хотел взять, что ли?

— Не знаю, но он ведь для нас был уже не опасен. И потом он на самом деле всего лишь исполнитель, Алик.

— Он солдат, Ганс, такой же солдат, как и мы, а это война.

Но он не рассеял того тяжелого осадка, что был на душе у товарища. Смерть, пусть и смерть врага, была для того слишком невероятным событием в это утро.

— Просто его жизнь и смерть были в твоих руках. Он мог бы жить, Алик.

Всем группам был дан отбой. Это был самый знаменательный итог их работы и все же… И все же в каждой победе есть горечь, хотя бы капля. Знал ли об этом Алик? Вероятно, лишь чувствовал. Ганс был склонен к философии, не он. А Алик был прежде всего воин. И потому он не стал дожидаться, пока соберутся все.

— Куда ты? Ведь мы ж ничего не решили! — пытался остановить его Ганс.

— Мы вырвали зуб, а корень остался, — отмахнулся Алик.

— Но, может, хватит смертей? Поставим на этом точку?

— У нас всегда все кончалось на стрелочниках, — улыбнулся в ответ Алик, — не пора ли ломать традицию?

И Ганс не смог его удержать.

Город встретил август дождями. Небо, словно сошедший с ума садовник, ударило во все трубы и шланги, и, вырвавшись на волю, вода поразила безумием граждан. Город поднял воротники, распахнул зонтики. Город нырнул в подворотни и под козырьки остановок — куда там! Вскипая потоками, вездесущая вода хлынула на улицы и тротуары, догоняя мечущихся, настигая понадеявшихся на надежность укрытия, повсюду утверждая тщету и суетность бытия.

Николай Иванович едва добрался до дома.

— Ну и ливень, черт! Ботинки — вдрызг! Слышь, мам? Дай что-нибудь сухое! — завозился он у порога.

— На вот, надевай скорее. — Мать принесла халат, шерстяные носки. — Обедать будешь?

— Конечно, буду! И полотенце еще, мам!

— А в Европе-то что творится! — рассказывала мать, наливая ему борщ. — Дунай из берегов вышел, люди на крышах спасаются! Весь день в новостях показывают.

— Угу! — отозвался он, обжигаясь горячим. — Теперь и до нас докатилось.

— Ладно, ты ешь, ешь! — забеспокоилась мать. — Ноги-то, небось, промочил? Водки выпьешь?

— Капельку.

— Тут тебе, кстати, опять повестку прислали.

— Тьфу ты! — поперхнулся он. — Какую еще повестку?

— Почем я знаю? Это у вас все какие-то тайны, — обиженно пробормотала она, — опять, наверное, с этими твоими дружками.

— Какими дружками? О чем ты, мам?

Он пришел в раздражение от такой очевидной нелепости.

— Ну, Алик твой, кто там еще? Откуда мне знать? Ты мне никогда ничего не рассказываешь.

— Постой, постой! — он даже отодвинул от себя тарелку. — Откуда тебе известно про Алика?

— Ну как же! Ты же и говорил! — возмутилась она.

— Я совсем о другом говорил! То есть, я, конечно, об Алике говорил, но это ж когда было! И потом, какие такие дружки? С чего ты взяла?

— Ну, я не знаю. Ты всегда так — наговоришь чего, а мне догадывайся!

— Ничего я тебе такого не говорил, не выдумывай!

— Ну вот еще! Откуда же я взяла?

Она обиженно поджала губы и закурила, неловко ломая спички.

— А вот это я бы и хотел узнать — откуда? — В его голосе звучало нескрываемое раздражение. — Откуда, черт возьми, моя мать знает то, чего я ей никогда не рассказывал?

— А с Женькой забыл, как на кухне шептались? По-твоему, я глухая, что ли?

— Ах, вот откуда уши растут! — сообразил он. — Я-то думал, она телевизор смотрит, а она под дверью шпионила!

— Ничего не шпионила! И не смей так говорить про свою мать! Я-то пока из ума не выжила, а вот вас ваши тайны до добра не доведут. Попомнишь еще мои слова!

Она закашлялась, затушила свою едкую папиросу, разгоняя ладошкой дым.

Страшная догадка поразила Николая Ивановича. На мгновение ему показалось даже, что он потерял дар речи.

— Так это была ты?! Ты?!! — вырвалось наконец у него. — А я-то, дурак, грешил на Женьку! Вот дурак, еще и Альке сказал! Стыдно-то как, господи! Ну почему, почему, а? Почему так?! — он вскочил, не в силах усидеть на месте, заходил из угла в угол, спотыкаясь о табурет, налетая на угол стола, и не мог, ни на секунду не мог остановиться.

Мать терпеливо ждала, пока схлынет эта первая волна гнева, этот круговорот по кухне.

— Ну, чего ты так раскричался? — как можно тише проговорила она. — Ничего я такого и не сказала. Подумаешь. Я только…

— Зачем?!! — перебил он ее, срываясь на крик. — Объясни, зачем?!!

— А затем, что взрослый уже! — не выдержала она собственного тона. — Нечего в эти игрушки играть, вот зачем! Пусть те, кому надо, разбираются — не твоего ума это дело! И не смей на меня кричать! Я тебе только добра желаю. И про тебя я ничего такого не сказала, не думай. Твои дружки тебя использовали и бросили! Твоей же добротой пользовались, знали, что ты безотказный.