Виктор Мартинович - Сфагнум

— Чего-то хуево мне, пацаны, — отозвался Серый, согнувшись пополам. Его лицо было в испарине. — Мне бы полежать. Ощущение, что вообще пиздец. Заболел, наверное. Мне бы полежать.

— И что, теперь уже не вернешь? — спросил Шульга у Степана. — Вообще никак?

— Теперь — никак, — саркастичный прищур на секунду ушел с лица колдуна, его лицо приняло сожалеющее и расстроенное за ребят выражение. — Я же предупреждал. Только одна попытка.

Серого снова с утробным рыком вырвало. Он упал на колени, но быстро поднялся на колотящиеся ноги.

— Уйдем отсюда, пацаны! — попросил он. — Мне от этого болота, я чувствую. Малярия это или что. Не знаю. Но давайте валить отсюда! Подальше! На сушь! На хер, в деревню! Полежу там, молока попью. Оклемаюсь.

— Что с ним? — спросил Шульга у Степана обеспокоенно.

— А я знаю? А я лекарь? — отозвался он.

— Но это не из-за вчерашнего? Не из-за чайку этого вашего? — спросил Шульга.

— Нет. От чая моего только бодрость в организме и волшебство вокруг, — довольно подкрутил усы колдун. — А этого действительно ведите с болота. А то помрет, тут вам не кладбище. — Было непонятно, шутит Степан или нет.

— А кудой идти? — спросил Хомяк.

— Да вам вон Петька и Васька помогут. Идите туда, — Степан махнул рукой в сторону солнца. — Птицы нагонят.

— Может, пробки возьмем? — нервно почесал подбородок Хомяк. — Вдруг оно расколдуется.

— Не расколдуется, — оборвал его Шульга. — Мы не в сказке детской, а в жизни. Тут если говно происходит — это навсегда. А если что хорошее — вот тогда расколдуется, да. Чтоб говном стать.

Приятели пустили Серого вперед: он шел медленно и все жаловался на то, что ему холодно. Его майка промокла от пота. Присев отдохнуть на кочку, он уже не смог подняться, говорил, что голова кружится и перед глазами темно. Шульга подставил ему плечо, Серый оперся на него рукой и сделал несколько слабых, тающих шагов, но упал на колени — его ладонь выскользнула, рука безвольно обвисла. Пришлось подключать Хомяка, взваливать трясущееся крупной дрожью тело Серого на плечи и вести его под руки двоим.

— Может, укусил кто? — недоумевал Шульга. — Тебя ночью гадюка не кусала? Или паук? Тут есть такие пауки большие, с крестами. Укусит — пиздец.

Он пробовал удерживать Серого в сознании расспросами, но Серый плыл, отвечал не с первого раза.

— Гадюка! — напоминал Шульга. — Гадюка?

— Гадюка, — соглашался Серый и улыбался почерневшим ртом. С губ повисла паутинкой ниточка слюны. Глаза были мутными и закатывались. Когда же взгляд Серого фокусировался, было видно, что он уже ничего не видит.

— На солнце сгорел! Удар солнечный! — пытался разогнать сгустившуюся жуть Хомяк. — Мы вчера на солнце много были.

Над головой кружили вороны, время от времени забирая вперед и действительно показывая путь. Их карканье, их хлопанье крыльями, сам их вид — лакированно-черный, с огромными рваными крыльями, величественно распростертыми над троицей, дышал похоронами и смертью.

— Обоссался, — зафиксировал Шульга еще один симптом.

— Тьфу, блядь! — Хомяк брезгливо отстранился от товарища, из-за чего тот, ступив несколько шагов, упал.

— Поднимай! Помоги! — прикрикнул на него Шульга. — Не видишь — совсем кранты человеку!

— Ну, придет в себя я ему припомню, как обоссанного по болоту тащил! — прошипел Хомяк.

Вороны переговаривались сверху короткими пронзительными гарканьями. Казалось, они прагматично обсуждают, кому из них достанется левый, а кому — правый глаз еще не умершего Серого. Птицы сопровождали приятелей, когда те добрались до леса, продолжали кружить над головой, пока брели через выгон к деревне и только у поваленного знака «Буда» развернулись и, сделав самый последний заход, — такой низкий, что они коснулись своими крыльями волос Хомяка и Шульги, скрылись из виду. Здесь, у околицы, Серый окончательно потерял сознание: его ноги безжизненно уперлись в землю и мешали его тащить: товарищи попытались полностью поднять его в воздух, но Серый был слишком тяжел. В итоге к хате они его доставляли волоком, взвалив на себя, как убитого командира.

Баба Люба сидела на лавочке у своего дома. Завидев процессию, женщина поспешила навстречу, охая и расспрашивая, что случилось. Серый уже не говорил, а Шульга и Хомяк ответить ничего не могли, так как не понимали сами, что случилось. Они подтащили товарища к хате и уложили на лавке в тени росшей под окнами груши.

— В хату понесем? — спросил Хомяк.

— Понесем, понесем, — отвечал Шульга.