Харри Мулиш - Зигфрид

— Ты чуть-чуть подготовился? — спросила Мария, когда они стали спускаться в лифте.

— Конечно. Ты ведь видела, что я спал?

— У тебя с собой твоя книга?

— Там у них она есть.

В шесть часов он встретился в кафетерии «Захера» для предварительного обсуждения деталей вечера с госпожой Клингер, председателем Австрийского литературного общества, занимавшегося организацией литературных встреч, а также с критиком, очень серьезного вида молодым человеком, который представился как Март. У него были коротко подстриженные волосы, серебряное колечко в левом ухе, все его бумаги находились в спортивной матерчатой сумке, которую он носил на ремне через плечо. Увидев экземпляр «Открытия любви», Гертер спросил, можно ли будет воспользоваться им во время выступления. Обсуждать особенно было нечего, предполагалось, что вечер пройдет по обычному сценарию: после всех докладов он немного расскажет о своем романе, затем в течение сорока пяти минут будет читать из него отрывки, затем публика, под руководством Марта, будет задавать вопросы. Гертер попросил негромко повторять каждый вопрос, так как в результате контузии, как это называется на языке военных, он потерял слух. Организаторы поинтересовались, будет ли он стоять или сидеть, на что он ответил, что предпочитает разговаривать сидя. «Что выставить на стол из напитков?» Он попросил минеральной воды без газа. «А если будет книжный стенд, готовы ли вы подписывать свои книги читателям?» Он сказал, что, разумеется, согласен давать автографы, ведь литература — его страсть и сама жизнь. По окончании встречи всех должны были пригласить на Vin d'Honneur [4] Буквально: бокал вина в честь героя праздника и праздничный буфет.

Полчаса спустя появился моложавый мужчина в возрасте чуть старше сорока, из-за рыжих волос и бледной кожи его легко можно было принять за ирландца. Однако он заговорил по-немецки с тягучим венским акцентом и отрекомендовался как директор «Захера»: «Мне выпала честь пожать руку господину доктору Гертеру, и я надеюсь, вы позволите мне отвезти вас всех в Национальную библиотеку. Она расположена всего в десяти минутах ходьбы отсюда, на Йозефплатц, но погода скверная, и к тому же мне самому хотелось бы присутствовать на лекции».

Перед выходом их уже ждал глянцевый коричневый «роллс-ройс» отеля, того же оттенка, что и знаменитый фирменный торт. Гертер уселся на переднее сиденье, потому что устал разговаривать. Шли годы, он старел, и люди, не считая горстки его закоренелых врагов из собственной страны, относились к нему все теплее; однако, понимая, что никто на самом деле не знает, кто он в действительности, он больше всего любил проводить время дома в тишине рабочего кабинета, без гостей и телефона, так, чтобы весь день, в его девственной неприкосновенности, был в полном его распоряжении с самого утра. В детстве, когда он каждое утро должен был отправляться в школу, он чувствовал, что это отрывает его от подлинных занятий, в то время как учителя, судя по его плохим оценкам, считали, что перед ними тупица и лентяй, из которого ничего не выйдет. Хорошо еще, что в последующие годы они могли убедиться, что он вовсе не ленив, и мало того, не известно еще, кто на самом деле был тупица, он или они. Никто из отличников, которых учителя, укоризненно качая головами, ставили ему в пример, в будущем не прославился.

Национальная библиотека была частью Хофбурга, грандиозного комплекса императорских и королевских дворцов и правительственных зданий, откуда веками осуществлялось управление мировой империей, этим великаном, превратившимся в карлика, страдающего водянкой головы. Возле входа в библиотеку его приветствовал директор, доктор Лиштвиц — над его головой держал зонтик шофер. Лиштвиц проводил его по мраморным ступеням в парадный актовый зал, сердце официальной Австрии. Там прохаживался Схиммелпеннинк в темно-синем костюме, с которого непостижимым образом исчезли белые полоски. Под куполом, богато украшенном фресками, сидело несколько сот человек, но через боковые двери продолжали подносить стулья, рядом с трибуной должны были еще установить стол, и поэтому решено было подождать до тех пор, пока все не займут места.

Его появление встретили аплодисментами, но ему тяжело было снова видеть все эти обращенные в его сторону сотни лиц: он не мог вобрать в себя ни одно из них в отдельности, хотя и сознавал, что каждый из присутствующих здесь посвятил его книгам не один час жизни. Это его смущало. «Наверное, — рассуждал он про себя, продвигаясь к отведенному для него месту в середине первого ряда, — это как раз то, что отличает меня от Гитлера, — тот чувствовал себя в своей стихии, когда встречался лицом к лицу с огромной анонимной массой. Его стихией была собственная индивидуальность, которая одна имела значение — а не все эти сотни, тысячи и миллионы людей, которых он в любую минуту готов был послать на смерть». Гертер размышлял совсем не над тем, ради чего его сюда пригласили. Была б его воля, он бы сейчас же покинул зал и отправился назад в гостиницу работать над своими заметками.