Роберт Менассе - Блаженные времена, хрупкий мир

Лео пора было заметить, что таким образом он в какой-то мере разрушил эмоциональные основы своей жизни. Но у него был Роман. Роман воплощал надежду Лео на реабилитацию того, о чем он размышлял всю жизнь, надежду на последующее воздействие его теории на весь мир. Какое дело было Лео до настроений в баре Эсперанса? Сначала Роман будет преподавать в университете в Сан-Паулу, находясь под влиянием теории Лео. Потом он вернется в Вену, чтобы преподавать там. И это только начало. В душе Лео полагал, что рано или поздно одна страна за другой, одно любознательное поколение за другим заразится его идеями. Перед ними весь свет не устоит.

Роман действительно находил интересным то, как Лео объясняет ему мир. Его легко было увлечь. Но он находил интересным и многое другое, его увлекали и другие, увлекала Юдифь со своим кокаином, соблазняло все, что попадалось ему на пути, на что он натыкался, нечетко различая детали сквозь толстые стекла. У него пропало желание ходить каждый вечер в бар Эсперанса, когда вокруг было еще так много интересного, к тому же профессор как-то слишком уж сильно наседал на него.

Лео, находясь теперь в баре почти в полной изоляции, пристраивался у самого края стойки. Он размышлял. Проблема, думал он, бесспорно заключается в том, что он не может дать Роману никакого письменного изложения своей теории. Не могло быть сомнений в том, что Роман — серьезно мыслящий и трудолюбивый человек. Поэтому он, конечно, привык к академическим правилам игры. Это означало, что каждый тезис должен существовать в такой форме, чтобы его можно было проверить, чтобы каждую цитату могли прочесть и другие. И это вполне разумно, думал Лео; ему было мало, чтобы теория действовала, ее действенность должна была быть связана с его именем. Из этого следовало, что он все-таки должен написать свой труд. Никакого другого выхода не было. Его труд. Он отчетливо видел его перед собой.

Благодаря докладам, которые Лео регулярно читал Роману, он на самом деле существенно продвинулся вперед. Он стал конкретнее и пластичнее, яснее в деталях. Лео подумал, что не случайно именно теперь он сможет его написать. Ему надо было прежде освободиться от своей сосредоточенности на Юдифи, в том числе и в негативном плане. Его труд, чтобы возникнуть, нуждался в такой объективации.

Счет! крикнул Лео. Прошло так много времени, пока ему, наконец, принесли счет, что из смеси его нетерпеливой ярости и мании величия на мгновение родилась мысль о том, чтобы просто-напросто купить этот бар и закрыть его насовсем. Ему самому он больше никогда, по всей видимости, не понадобится.

Он даже не стал вытирать пыль с письменного стола, из страха, что за одним потянется другое и в конце концов это приведет к многодневному переустройству его кабинета. Он на самом деле хотел только одного: писать. Но после стольких лет, в течение которых он не писал, он утратил тот навык и привычку, без которых он скатится на уровень наивного и неискушенного новичка. Он приступил к скурпулезной отделке первой фразы, пока не сделал ее такой запутанной и сложной, что отказался от нее. Он решил начать цитатой, длинной цитатой, и очень скоро впал в эйфорию, переписывая ее: белый лист бумаги заполняли строчки, он писал. Но не успел он закрыть кавычки, как прежняя беда снова посетила его. Возможно, вопреки всему что-нибудь и возникло бы, если бы Лео потратил на это время, если бы у него было терпение. Но как раз времени-то у него, как ему казалось, и не было. Ему хотелось просто перенести свою работу из головы на бумагу. Она требовалась срочно, пока у него под рукой был Роман. Время — этого у него было достаточно в течение предшествующих пятнадцати лет. Теперь времени больше не было. В этой работе речь шла о целом. Эта работа означала, что он хочет взяться за целое. Он ни секунды не хотел думать ни о чем другом, кроме целого. Он не мог сформулировать ни одного предложения, потому что это было всего лишь предложение, но не целое. Он не мог написать ни одной фразы, не пытаясь сразу сказать в ней все. Поэтому он не мог написать вообще ничего.

К тому же он заболел. Хроническое вздутие кишечника перешло в регулярные сильные колики, от которых его иногда просто скручивало. В своем стуле он обнаружил кровь. Он снова сидел в залах ожидания, на этот раз — в приемных врачей. Неделю необходимо было провести в клинике, с целью наблюдения и обследования. Это совершенно исключено. Строгий запрет на алкоголь. Это совершенно исключено. Сначала он должен написать свою работу. У него были выписки и конспекты — и больше ни одной фразы. Он говорил врачам, что для завершения одной крайне важной работы ему нужно еще немного времени, совсем немного, чуть-чуть. Госпитализация была отложена. Ему прописали лекарство, большие капсулы, одна половинка красная, другая прозрачная, и было видно, что капсула наполнена крупинками разного цвета. Эти капсулы выглядели, как прозрачные хлопушки с конфетти. То, что Лео делал, было несерьезно, и в то же время серьезно в том смысле, что было убийственно. Он глотал эти капсулы, пил водку, как в бреду стоял посреди кабинета и боролся с первой фразой.